Дмитрий Бозин: «Всю жизнь играю одну роль»

В одном из арт-клубов Санкт-Петербурга – «Чаплин-Hall», на днях прошло музыкально-поэтическое выступление «И-Не-За-Те-Вай» именитого Дмитрия Бозина. Публика, как это обычно и случается на выступлениях Дмитрия Станиславовича, не осталась равнодушной. В ноябре одарённого импровизатора снова ждут в Петербурге…

– Дмитрий, более двадцати лет вы отдали сцене. Так называемый «театральный багаж» велик. А какие работы могли бы назвать знаковыми для себя?

– Я могу сказать, какие на меня произвели некое переворотное впечатление. Естественно, спектакль «Канотье» с такими фантастическими актёрами как Нелли Пшённая, Лариса Кузнецова, Александр Леньков. В театре Моссовета Борис Щедрин поставил этот спектакль. Я учился на третьем курсе университета и, конечно, такое партнёрство не могло не произвести впечатление. То есть, забыть этого я уже не смогу никогда.

Маргарита Терехова поставила спектакль «Когда пройдёт пять лет» – тоже студенческие годы, я сыграл там юношу-поэта. Из моей системы ценностей не выходит то самое «лорковское дуэнде», я считаю его определяющим вообще в искусстве. Не важно, что это – симфоническая музыка, блюз, фолк или поэзия, если в этом нет дуэндэ – зачем тогда это вообще надо?

Следующий спектакль – «Рогатка» с Романом Виктюком как режиссёром и актёрами Сергеем Маковецким, Екатериной Карпушиной. Когда мне несколько лет назад показали его в записи, я если не плакал, то был в какой-то сердечной дрожи. Не верил тому, что это произошло тогда – столько лет назад, что можно было сыграть такой спектакль, что можно было поставить его. И это тот Виктюк, которого практически с тех пор и не было. Невероятно добрый, светлый, верящий в жизнь. 

–На вас такое впечатление производит конечная работа, которая у вас коллективно получилась или тот труд, который положен в ваши роли?

– Нет, своя жизнь – это своя. Я говорю, что, может быть, вообще всю жизнь играю одну роль. Вообще одну – это просто мой путь и всё. Маски меняются, а история, по большому счёту, та же. В данном случае – я просто на работе. А то, что в результате выходит, когда мы все вместе сходимся на сцене, и когда это воля режиссёра, вдохновение, которое мы друг другу дали, и потом делимся им со зрителем… Если это случилось – для меня большой дар, а всё остальное – профессия. 

– Могли бы назвать роли, которые давались тяжело – выматывали физически и морально, изнуряли?

– А у меня нет других ролей. Ну, есть разве что удовольствие в спектакле «До третьих петухов». Там просто так много актёров, что ты не успеваешь играть. Потому что каждый раз эти ребята в пас разбирают у тебя энергию, то есть ты должен дать пас – вот и всё. Это другого уровня игра, и она доставляет именно только удовольствие, и труд другого рода совершенно. Но там такие профессионалы, что трудится просто – глупо. Они наслаждаются. 

– Бывают моменты, когда отдачи от зрителя не чувствуете?

– Много лет назад это было в спектакле Маргариты Тереховой «Когда пройдёт пять лет». Маргарита Борисовна поставила очень честную пьесу, и я прекрасно понимаю, что тогда к этой честности люди не были готовы. Тот спектакль серьёзно опередил время. Впоследствии, когда они смотрели подобные вещи, им это было естественно. А вот тогда мы очень уставали. Люди в зале не понимали, что происходит и зачем. Не понимали стиха Лорки, его иносказаний, очень-очень сложно было, и в финале, когда моего героя убивали способом вырезания ножницами из пространства – я падал, во мне не было ни одной силёночки. Но такие вещи больше не повторялись. Всё остальное время спектакли строились таким образом, чтобы я в финале мог ожить и выжить. 

– Вы сказали о зрителях. На ваш взгляд, меняется ли зритель?

– Честно сказать, я вижу изменения.

Но я в этом смысле уже старикан и, боюсь, начну ворчать. Люди, на самом деле, меняются, это, правда. Мне кажется, они стали слишком много знать. И такая их уверенность меня уже не может не огорчать. Ну почему… В этом и есть особенность открытого миру человека – способность сказать: «Ах, вот оно как! А я же не знал!»

Ну, даже если и знал, то почему не быть в состоянии: «Ах, вот оно как!»? Это очень сложно. Люди, которые годами ходят на спектакли – вы же понимаете, что я наблюдаю за зрителями, которые в театр ходят больше двадцати лет – это почему-то им даёт твёрдую уверенность, что они знают. А ты при этом всё время открываешь что-то новое. Как же так – у нас совершаются открытия, а человек смотрит всё тот же спектакль?

Нет, я люблю людей, уважаю их невероятно, восхищаюсь теми, кто действительно способен отличить один нюанс от другого – но это нечастая история. Есть ещё разные клише, которые люди тоже используют. Возможно, мы их перенасытили физически своей жизнью этой молодой, силой, которая лилась через край годы напролёт, кто-то абстрагировался от этого и сказал: «Хватит, отстаньте». Я понимаю, они хотят быть умными, мудрыми, спокойными главное, а мы их постоянно выбиваем из состояния покоя, всё время хотим их взорвать… 

– Спровоцировать?

– Может быть, в том числе. Да, это провокация, но, так или иначе, я действительно чувствую, что люди готовы услышать в себе. Потому что тут ведь самое важное, как нам однажды сказал режиссёр во время репетиции: «Ребята, я хочу открыть вас зрителю». А я говорю: «Знаете что… может меня уже поздновато открывать? Я уже и так открыт, и у нас диалог идёт. Может быть, вы с моей помощью откроете пьесу зрителю?»

И вот в данном случае я хочу, чтобы люди не меня смотрели. Не то, как и что я делаю. А себя – что в тебе отзывается. Способность посмотреть, как что-то делает актёр… Я, как зритель, от этого не испытываю удовольствие. Я люблю, когда со сцены мне даётся информация, которая провоцирует на что-то. Так или иначе, мы же за этим ходим в рок-клубы, консерватории, галереи. Мы идём не посмотреть, как Ротко написал «Сиреневое в чёрном», а за тем, чтобы услышать в себе. Вот в тот момент, когда стою перед картиной «Сиреневое в чёрном», я плачу, я в бешенстве, я хочу уйти – что происходит со мной? Я пришёл из зала, где брызги Поллока. Я слышал музыку Шнитке. Я был спровоцирован. Подхожу к Ротко, оказывается, я спокоен, просто ровно дышу. А там ничего не написано на этом полотне, ровным цветом какое-то поле – и всё. 

– Нападки обывателя на театр Романа Виктюка и его актёров не прекращаются. Тому виной консервативное постное мышление?

– Нет, нет, они не чужды новому. Они просто выбрали: «знать». Они не выбрали: «узнавать», вот и всё. Ничего страшного в этом нет, пройдёт. Есть такие периоды. На каком-то этапе своей жизни человек, человечество должно что-то знать, определить какую-то систему ценностей, потом эта система разрушится, естественно. Просто сейчас мы в периоде становления системы.

Люди так держатся за правила, потому что не знают их точно. Но нужно держаться за них. А когда они их окончательно решат, тогда всё и начнёт открываться заново, как и было в эпоху шестидесятников, самое великое время, которое я застал. Всё равно Высоцкий, Окуджава – это люди, которые уз-на-ва-ли. То есть, уверенный Высоцкий, которого мы знаем как несгибаемого, он когда-то ошалел от Окуджавы, сказал: «Ах вот оно как!» Он был способен удивиться. Он был способен удивиться потрясающему нашему скульптору Шемякину. Несколько песен ему и его искусству посвятил. Почему? Потому что удивился. Ему кто-то открыл, а он увидел. А он – твёрдый Высоцкий

с несгибаемыми правилами. Это очень важная система. 

– Чтобы вы могли сказать о своей новой программе?

– Это вокальная история, перемешанная со стихами, которые тоже будут читаться под музыку, и я хочу при помощи хорошего блюза и джаза раскрыть какие-то интонации, которые у нас в Серебряном веке возникли.

И думаю, что это об одном и том же. Цветаева в своей «Огненной царь-девице» говорит о страсти, о том, как человек этой страстью сожжён. И, естественно, в этом смысле композиция «After dark» о том же. «Теперь я знаю её секретное имя», – говорит человек. А у Цветаевой будет звучать: «На полунощных-то разве / На летуньях – женятся?» Возникает общение с ведьмами. То, как человек не хочет избежать этого общения с ведьмой, хочет броситься в это и выжить.

Он надеется, что выживет – вот главное. И женщина бросается в сражение с демоном и надеется выжить. 

– На репетиции я услышала песню «Джанго»…

– Мне безумно нравится сама песня. Она огромна, сильно отличается от самого фильма. Я люблю такие песни, которые дальше своих слов. Потому что, в принципе, ничего сложного человек-то не говорит: «Неужели ты так и останешься один? Посмотри в завтрашний день, ну ушла это любовь – и что? Иди дальше». Но по самой интонации слышно, что никуда человек не пойдёт. И как ни кричи ему в ухо, он тебя не услышит. Это то, что у Виктюка называется «трагический темперамент». Про какого-то актёра он говорит: «У него нет трагического темперамента». Я восклицаю: «Как же так? Он такой мощный, так здорово кричит…» А режиссёр отвечает: «В том-то и дело. Он кричит и докричится. А трагический темперамент – это когда ты кричишь, а докричаться не можешь…»

 

        Анна Кан, Фото: Елена Амирханян и Анастасия Давыдова, "Наша Версия на Неве", № 25 (333), от 07.07.-13.07.2014