В Пушкинском Доме открылась уникальная выставка «Мир Лермонтова». Публике представили фрагменты «Юнкерской» тетради, рисунки поэта, модели памятников – действительно, создали полноценный мир. Корреспонденту «Нашей Версии на Неве» удалось побеседовать с Всеволодом Багно – директором ИРЛИ, литератором, переводчиком и просто потрясающим человеком.
–Всеволод Евгеньевич, как складывалась выставка «Мир Лермонтова»?
– Складывалась изнутри. Музейный материал – коллекции, которые хорошо знают и которыми занимаются хранители. Я не музейщик, не хранитель. Это они создавали выставку, подгадывали её под юбилей. К сожалению, мы живём по каким-то датам. Можно получить помощь и поддержку только в связи с юбилеем.
Выставленный материал минимально известен. Конечно, почитателям творчества гениального поэта – он, более-менее, известен. Как минимум – из книг. Самое главное: в любом великом музее (а Пушкинский Дом – великий музей) имеется в запасниках значительно больше, чем можно представить в постоянной экспозиции. И с этим ничего не поделать. Ни Эрмитаж, ни Русский музей, ни Кунсткамера не будут иметь столько помещений, сколько требуется для всех хранящихся у них экспонатов. К этому и стремиться бессмысленно. Но в этом и заключается преимущество временных выставок: то, что попадает, наконец, мне в руки, снова скоро будет недоступным. В постоянной экспозиции такого не будет. Да и в запасниках у нас гораздо больше, чем вы можете увидеть на любой выставке.
– На открытии вы сказали, что здесь есть проекты памятников Лермонтову, которые стоило утвердить…
– Из ста проектов утверждают только один. Представлены десятки, а были утверждены лишь единицы. Да, я увидел несколько интересных проектов. Например, замечательна работа скульпторов Дитриха и Козлова. Более того, это именно тот Лермонтов, которого я люблю и хотел бы, чтобы именно его полюбили мои современники.
Я очень надеюсь, что когда-нибудь увижу этот памятник в одном из наших городов. Как будто мы хотим войти два раза в одну и ту же реку. Мы должны были быть теми, прежними, которых такие варианты устроили бы. А сейчас, спустя 100-150 лет, мы предпочли иной вариант. Очень надеюсь, что есть какой-то шанс. Только современные скульпторы вряд ли позволят войти в эту реку вновь. Русло то же, но вода уже другая.
– Не могу не задать несколько вопросов о литературе. Является ли она, на ваш взгляд, зеркалом того мира, который принято называть реальным?
– В любом описании мы исходим из фантазии, сотканной из наших воспоминаний и ощущений. Написанный стих состоит не из сада, по которому поэт только что гулял, а из впечатления. Так это сад или мы? И то, и другое – одновременно. Неделимое единство. Мы просто пытаемся зашельмовать того, кого оцениваем, а потом тех, кто оценивает и пытается оценить, полюбить. Конечно, это шельмование. Как и любая упаковка, любое закапсулирование чего бы то ни было. Что политическое-идеологическое, что любое другое.
Искусство выше этого. Мы всё равно начинаем с художника, который, допустим, считал себя коммунистом или антифашистом. На самом деле, он либо был художником, либо не был. Ведь если он интересует нас как политик, то заходить к нему нужно с другой двери. А если он действительно состоявшийся художник – это не имеет никакого отношения к делу. Вот доказательство: мы читаем книгу средневекового китайского поэта. Во-первых, не в оригинале, значит, уже имеем дело с интерпретацией моего современника, который о средневековом Китае, вполне возможно, не имел ни малейшего представления. Читая, мы соглашаемся с тем, что это стихи именно китайского поэта. Но для нас не имеет никакого значения, каких взглядов он придерживался, при каком императоре жил, кто был его недругом и насколько верен оригиналу был его русский переводчик.
Есть те, кто интересуется литературой ради политики – Бог им судья. Если они иначе не могут – пусть получают удовольствие хотя бы от этого. В искусстве, как мы знаем, было много замечательного, а в политике ничего хорошего не было никогда.
Как бы ни надеялись те, кто начинают ей заниматься, самые страстные, молодые революционеры, ничего у них не получится. С другой стороны, это не означает, что политикой нужно прекратить заниматься или что к ней нужно относиться с презрением. Просто сфера такая. К сожалению, грязная.
– Вспоминая реплики Арабова: имеет ли литература срок годности? Стареет ли произведение?
– Как только появилась фотография, многие были уверены, что живопись скоро умрёт. Она не умерла, и не умрет никогда. Точно так же: когда появился кинематограф, всем было ясно, что театр должен умереть. Однако вместо того, чтобы умирать, театр стал брать тем, чем не доступно кинематографу. А живопись – стала такой, какой не может фотография. Литература для того, чтобы выжить, найдёт другие ходы и возможности, какие не эксплуатировала до прихода Интернета. У неё нет срока существования. Неизвестно ведь, что это такое. Если бы могли точно определить предмет – могли бы говорить о сроке годности, как о колбасе или велосипеде.
Это загадка. Мы можем сегодня считать, что оно вечное, а завтра о нём никто не вспомнит. И более того – не вспомнит никогда. Или спустя век его откроют заново и будут считать величайшим произведением. Что-то может существовать не уходя. Предугадать невозможно. Если мы не говорим об Эсхиле или «Дон Кихоте». Достоевского с трудом читали многие его современники, значительно больше стали читать после его смерти, а кумиром он стал в 1920-е годы. Сейчас он первый писатель в мире. Если читатель считает большую литературу старомодной, то это говорит, скорее, о нём, чем о литературе.
– Возможно, настало время преподавать литературу как процесс, тогда разговоры о сроках годности потеряют почву, а ученики будут иметь шанс загореться спортивным азартом в изучении?
– Я, скорее, учёный, чем преподаватель, мне трудно судить. Но интуиция подсказывает, что да – здесь горячо. Перевод – это не лучшая, а единственно возможная форма коммуникации на земле. Если мы не переводим на язык собеседника то, что хотим сказать, никакого шанса быть не только понятыми, но и услышанными нет. Надо узнать язык собеседника, либо построить пограничный язык.
Учитель смотрит зачастую на ребёнка как надсмотрщик на заключённого. Можно заставить способных учеников зазубривать погонные метры стихов, но толку от этого не будет никакого. Других учеников подобная задача отталкивает. Результат примерно одинаковый, хотя учителю почему-то больше нравится первый. Педагог должен заинтересовать, хотя это бесконечно сложно. В основе преподавания – психология. Тяжелейшая профессия. Я бы даже не хотел говорить непосредственно о литературе. То же самое – с биологией, химией.
– Кто из современных писателей вам действительно интересен?
– Евгений Водолазкин – мой старый приятель-пушкинодомец. Совершенно не подозревал, что в нём таится талант большего писателя. Несомненно, Михаил Шишкин. Могу назвать Шарова. Очень интересен Александр Григоренко. На мой взгляд, современная русская литература не утратила свои корни, вобрав в себя европейские ценности культурные. В то же время, она решительно отличается от классического русского романа. Современная русская литература хороша и не сохранением традиций, и не отказом от них, не согласен с теми, кто занимает крайние позиции. Многоцветье, что в лесу, что в культуре – единственно перспективно. Начинают умирать виды в лесу – умрёт весь лес.
– Если бы вас спросили: почему Институт русской литературы – не только для любителей литературы, но для всех – что бы ответили?
– Потому что это – Пушкинский Дом. Самый простой ответ. Одновременно – академический институт, богатейший архив, музей – этим он и интересен. В России ничего подобного нет. Как и в мире.
– Какие ближайшие планы у Пушкинского Дома?
– Что бы я ни назвал, было бы не справедливо по отношению к тому, что не поместилось в список. Так что не буду комкать. Главное – чтобы нам не мешали. Пока не мешают – и это уже есть большой успех. Существуют внутренние собственные планы каждого, которые, обыкновенно, вырастают в планы подразделения, а последние – в планы Института.
 |
Модель памятника работы Л.А. Дитриха и В.В. Козлова
В 1910 году, перед 100-летием со дня рождения Михаила Юрьевича Лермонтова, был объявлен конкурс на памятник — для установки перед Николаевским кавалерийским училищем в Петербурге. Лучшим был признан именно этот проект, хотя полного одобрения он не получил.
В окончательном варианте на пьедестале в виде скалы поэт стоит с непокрытой опущенной головой, завернувшись в шинель. Авторская модель памятника (гипс, высота 108 см) находится в Музее-заповеднике Лермонтова в Пятигорске. Там же и в ГРМ,в постоянной экспозиции, — бронзовые отливы. В 1912 для Петербурга был утверждён другой проект — скульптора
Б. М. Микешина, изобразившего поэта, сидящего на скамье, в форме л.-гв. Гусарского полка, что более подходит к Петербургу, чем романтический образ поэта, стоящего на скале.
(Фундаментальная электронная библиотека)
Михаил Берг, "Наша Версия на Неве", № 29 (337), от 04.08.-10.08.2014