Усилием останавливаю говорящий поток – уж и дань принес мареву, показав неостановимую круговерть каждого дня, и устойчивое начало в мареве – странника показал, показал себе, чтоб силой его устоять. В поток марева усилием вращиваю деревья, гору впаиваю в неверный горизонт, мещанские огороды вижу, синеющие над буграми, кулак сжимаю, как Рэмбо-бретер, маковые головки разминаю в пальцах, как Странник... И не помогает, ведет меня, крутит, забивает и порошит глаза чужими словами – и не остановиться, не устоять, не вглядеться
И вот он входит – Четвертый! – улыбается, не боясь правежа, а я помню, что в ответе он перепутает смысл синих и красных стрел на схеме битвы. Напрягает голос и говорит о лихом маневре, проходе, победе! И я не перебиваю, только в конце экзамена скажу о генеральной ошибке. Победили не наши, а чужаки! И он с недоумением глянет, не поверив, а потом мы засмеемся. Поступай, учись... и учись, сержант!
Ты изучал историю... потом ты – капитан, майор, потом – подполковник-вояка, недавно я увидел тебя в кадре в папахе, рядом с министром-силовиком. Приезжай, поговорим о славянах, господин старший советник!
Теперь у тебя роскошное кимоно-каратэга, подаренное японским коллегой, и черный двенадцатистрочный пояс с оранжевыми отметинами. А мой белый пояс обтрепался и потемнел.
А помнишь первые времена каратэ – черные комбезы-кимоно, белые пояса, первые ученические ката? Ты был мастером греко-римской борьбы, кота твоего звали Панкратион? И когда появилось каратэ, ты легко презрел классический спорт. Не вязкая тягомотина классики, а волновая энергия железной игры! – накатываться на берег – и пропадать! – каратэ-цунами – не разрушает, а защищает – хранит.
Первые соревнования помнишь? Я проиграл в начале, а ты дошел до конца. Я был каратэгой-универсалом, а ты был забойщиком из «Динамо». Мы называли вас костоломами. И говорили, что на соревнованиях один динамовец другому сломал ребра – встречным ударом – лучшему другу – друг пошел... ни выдохнуть, ни вдохнуть, после поклона... что-то внутри там... кровь на губах... цунами!
Мы с тобой боролись, помнишь? После соревнований, когда проиграли оба. Легко – что нам было делить – потом жесткость плеснулась с твоей стороны, нехотя – опасливо – ответила с моей, и мы остановились, поклонившись друг другу.
В кадрах у вас... ты сказал – поменялась политика... нужно учиться! Тогдашний министр-эстет приезжал в Питер, чтоб подержать в руках пушкинские странички.
И ты поступил в университет. Ты сдавал мне экзамены, костолом. На втором этаже, напротив вечного университетского парка, был зал. После экзаменов мы встречались.
Я был теперь учителем – сэнсэем, – а ты стал учеником, и ты боролся осторожно и легко.
А потом ты пропал на два года. Сокурсники твои защитили дипломы, а тебя не было, и я про тебя забыл.
Ты появился – и улыбался, как раньше. Но что-то изменилось в тебе, я понял, – твой взгляд ускользал, ты всегда становился спиной к стене, ты успевал оглядеть каждого, когда он входил или выходил. Ты сказал, что никому там не верил. Ты был ранен, и тебя лечили в Болгарии.
Бороться тебе было нельзя, но в зал ты пришел и смотрел. Потом, нарушая принципы: поклон месту, поклон духу, незамутненному и бескорыстному, поклон учителю – прямо в зале мы выпили вина. И ты сказал, что давно не пил сухого вина и давно не пил в такой тишине.
– Не знаю, – сказал ты, – когда мы легли на татами и глядели вверх в потолок. – Как ей сказать? Когда увидела, с палкой спускаюсь по трапу... Ты знаешь, что закричала?
– Что? – спросил я.
– Никогда больше... никуда тебя не отпущу! Мне через неделю снова... туда. Я думал так... я же не вояка, следователь. Думал... там до горячего не дойдет. А я... полтора года воевал. Не знаю, как сказать ей...
Мы допили вино. Расстались, и ты снова пропал.
И вот последняя встреча. Я знаю, о чем сказать первом. Улыбка твоя осталась, но осталась... будто с давних времен, она жила прошлым. Не хочу ничего говорить про твои глаза – кто видел, тот понимает, кто не умеет видеть, не поймет. И лучше б мне совсем обходиться без слов, но я не умею... и еще – мне страшен твой взгляд.
Я увидел тебя со спины – в зале. У тебя черный костюм без пояса, будто и не было белых встреч. Ты в хорошей форме, я вижу, ты легко двигаешься – ты ко всему готов? Единство духа и тела, о котором толковали мы, глупые, не понимая, стало твоим естеством. Путь в мире один – говоришь ты, тебе нечего терять, ты в потемках предельного самообновления, будто со мной готов бороться – в последний раз... для себя или для меня? Впереди тебя все темно, позади тебя все смутно, сознание твое невозмутимо и подобно льду? Дух твой рассеялся в твоем теле. И нет пауз между движением тела и всплеском того, что в этом случае приниженно называют духом. Ты живешь в пустоте... все знаешь и ничему не веришь – и всегда ко всему готов.
Распалось спокойное единство будней – своим присутствием и легкой игрой... жизни и смерти? – ты разбивал обывательское существование. Ты улыбался... но это был не ты, между нынешней и давней улыбкой был провал времени, улыбка обманчиво обволакивала неведомые события... чужих жизней, смертей?
Древний проточеловек вернулся в тебя, а жизнь моя, по интеллигентским обычаям, не хотела его признавать. Я играл, а ты – нет, тебя нельзя было обмануть ложным движением, ты отрешенно пришел и отрешенно готов был уйти, ты будто б был приобщен к великому танцу природы и вещей. Ты все ощущал чутьем сердца... но сердце твое... где сердце твое?
Нам не нужно было бороться, я проиграл до встречи. Мы не могли пересечься в одном миге. Я легко взблескивал, а ты сумрачно горел – и знал, что нельзя проиграть, перегореть, ибо потом темнота.
И я подумал, что твоя полнота – неполна, и ты проиграл, ты перестал ощущать переходы, не знаешь сомнений, не дождешься прозрений и для тебя ничего нового нет.
– Так нельзя бороться, – сказал ты.
– Я это... тебе хотел сказать.
– Так нельзя бороться!
– Каратэ – это не спорт, это – жизнь?
– Нельзя... – ты отступил на шаг. Теперь ты не кланялся, как тогда. – У меня случай... я понял! Надо было стрелять, а я подбежал к нему. Он один остался... сжался в углу... в халате. И прыгнул! Кинжалом в лицо... они всегда в лицо бьют. Я сблокировал, вывернул руку, мы упали... я все забыл... я его, а он меня! Потом солдат подбежал, выстрелил... Дурак, думаю, чего я связался. Сразу стрелять!
– Конечно! – сказал я.
– Ты не знаешь, – посмотрел внимательно. – Пальцем в глаза... выстрелить... рядом. Не сразу!
– Сначала надо обесчеловечить его? Сделать врагом?
Потом мы лежали на горячих досках в сауне. Кимоно твое упало с крюка, и ты встал поднять.
– Что это? – спросил я. – На спине?
– Вертолет упал. Болгары пластину вставили.
– Я смотрю, ты как волк... Поворачиваться трудно?
– А я... не поворачиваюсь.
– Понимаю.
– Понимаешь, что не можешь понять. Сократ! И жизнь – там, – махнул в сторону ярого калорифера. – Для вас ничего не значит. Но и ваша жизнь может ничего не значить для нас.
Ты сказал, что последний год занимался нашими. Военные преступления среди своих. И один старлей, контуженный, когда конвоировал... заставил пленных выпрыгнуть – и они прыгали на землю, что медленно накатывалась, но стремительно пропадала – под люком.
– Пленных? – спросил я. – Вниз?
– Вертолеты невысоко шли... Снизу вверх – прямо в рай! – Кричал тот старлей. От его роты не знаю, сколько осталось. Когда назад отбили, ты знаешь, что было с ранеными... и с мертвыми? Он пленных конвоировал. Я спросил его потом: ты что? А он – что? Этих пленных выпустит власть через три дня... а кто вернет моих? И свой суд! И пусть идут... В рай! В рай! К гуриям! Прямо в рай! – закричал ты. – Так тот старлей кричал...– объяснил, а студентки под окном подняли головы, вслушиваясь в крик.
– И что с тем старлеем было?
– Расстреляли бы... Но вертолет при посадке подбили, всех – в госпиталь. Две вертушки было, раненых в одну перекинули и успели. А пленные... при ударе разбились. Так я написал.
– Ты же все знал.
– Знал.
– А тот парень? Старлей?
– А что?
– Давай прием покажу! Не брезгуешь? – он положил руку мне на лицо... нос оказался между пальцами, когда ладонь надавила снизу. Стараясь высвободиться, голова дернулась вверх – и в это движение вписался мощный опрокидывающий жест... потолок перевернулся и встал ребром – продольное закручивающее движение бросило меня на пол.
– Как? – спросил он. – Попробуй на мне.
Я встал.
– Отрабатывай больше... И вообще! Учись, пока я живой! – сказал он хвастливую фразу, которой мы легко играли, когда были студентами. – И не учи никого. Меня пленный один, «зеленый берет» научил.
– Он тоже... на вертолете летел?
– Его обменяли.
Он поправил перед зеркалом волосы и галстук. На галстуке был желтый веселый дракон.
– Да! Приемник-то! Не покажь никому! – подмигнул в зеркало сам себе. – Мне еще двоих-троих... Я любую толпу закручу. Сами себя задавят!
Живет он теперь в Москве.
<z>Алексей Грякалов</z>