–...Я себя помню фрагментарно. Мозг сохранил те элементы, из которых строится странное здание моей работы, моей функциональности как актера, режиссера и танцовщика. Насиловать себя, вытаскивать то, что уже стерто, убрано в дальний ящик, наверное, не стоит. Помню не все. Какие-то вспышки. Вчерашний день забывается, а события вековой давности вспыхивают, как только что произошедшие. Для меня моя жизнь за последние двадцать лет – единый клубок времени. Леня Лейкин и Жанна Агузарова – тогда, самолет из Берлина – теперь, все одна секунда. Какая секунда... Миг! Почему это происходит?
Вопрос многослойности времени – горячая тема в физике. У многих наций и культур отношения со временем совсем не такие, как у нас. В Мексике время склеивается в одно кольцо, и понятия прошлого и будущего отсутствуют в принципе. Важна яркость.
Одно из упражнений «Дерева» – прожить один день как твой отец, воплощая в себе только мужское начало. Другой день – как мать. Смотреть на мир глазами матери, отца, пытаться смешивать это в разных долях. Пытаться найти свою функциональную унисексную пропорцию.
Потому что меня не устраивает предложенное мне тело или мое «попадалово» в это время на эту планету. Мне хочется прожить еще и другие жизни. Возможности есть, тем более у актера.
<z>– Вы говорите о технологиях сценического перевоплощения?</z>
– Для актера это профессиональное умение. Когда ты живешь на сцене полтора часа другим человеком – не тратишь свое собственное время. Эти полтора часа тебе подарены, прибавлены к твоей собственной жизни. У танцовщиков все еще «замороченнее». А у танцора буто задача уже не играть облако, а стать облаком. Там другие формы погружения. Я смотрю на Кацуо Оно, которому сейчас 96 лет, – тело мальчика, время для него уже давно остановилось.
Первые наши акции на Невском проспекте – буто-танцы. Тогда мы не имели никакой информации, нас просто «повело» в сторону буто. Это не только техника танца, а и ощущение времени, сцепление случайностей, магия, которая нас окружает. Мы стали проповедовать буто как жизненную философию. В ней искренность, естество работы на сцене, стремление к максимально свободным формам самовыражения. Все началось с книжки у Славы Полунина. Форма телодвижений, бандажи... Пошли бы мы другим путем – сколько бы ошибок наделали, столько бы времени ушло на поиски дороги.
<z>– Чьи шаги проходит Антон Адасинский? Кем были ваши родители?</z>
– Они были людьми, которые создали момент любви, результатом которого я стал. Как каждый ребенок является моментальным результатом любви. В тот день они исполнили самую главную свою функцию в жизни. Далее – неважно... К примеру, Лена Яровая, замечательная танцовщица театра «Дерево», – ительменка, редкая северная народность. Но у нее нет ни роду, ни племени, потому что всю свою жизнь вместе с отцом и с матерью они переезжали с места на место, пока не оказались в Питере. Обычная сухая биография человека. Она начала свою яркую горящую жизнь в Питере – важно ли, сколько сменили они мест и сколько мостов построил ее отец?
<z>– Вернемся все же к славному прошлому. Как вы вдруг решились прийти к Полунину?</z>
– Позже я думал о том, почему я приплелся тогда во Дворец молодежи, где не был никогда. Я был плохим комсомольцем и пионером, и, естественно, был оттуда выгнан. И вдруг пришел на фестиваль пантомимы. Я тогда и слова этого не понимал толком, но ощущал лишь какую-то ауру, силу этих людей. Зацепили какие-то фрагменты по телевизору.
Смотрю, все заняты, носятся, а ты – бездельник. Молодые, в драных трико, худые: что-то организовывают, вешают, вбивают, происходит какая-то магия, а ты стоишь без дела. Может быть, ты и философ, что-то знаешь по жизни, но вот ребята работают, а ты ничего не делаешь…
Захотелось бегать вместе с ними, снимать… Ну, бегай, снимай, говорят. Я «упахался» за неделю, снимал, печатал, никакого впечатления от того, что я чувствовал, мои снимки не передали, и я их выкинул. И сказал Славе Полунину, что нельзя снимать то, что он делает, потому что я все время оказываюсь на шаг сзади. А он мне и говорит: «Мы как раз студию открываем для тех, кто много думает. Приходи, позанимаешься».
<z>– Как получилось с «АВИА», эти девушки, псевдоагитпроп, новые формы?</z>
– Мне всегда было одному скучно на сцене. Я увидел для себя такое шоу: девушки в белых галстуках, коротких юбках, полные, лица нейтральные… не я один в черном пиджаке с трубой, а двадцать девушек. Пусть будет так. И я неожиданно объявил, что собираю студию. Буду делать свой театр.
Я не представлял точно, что мы будем делать, но точно знал, что мы не будем делать драматический театр. Не будем заниматься пантомимой в телефонной будке и движением руки по невидимой стенке. Мы не будем петь хором и не будем заниматься в кругу домашним сатанизмом. А что будем делать?
Вначале будем просто заниматься спортом. Надо приводить себя в порядок. Мы долго работали над телом, приводили в порядок инструмент, чтобы гнулись руки-ноги, чистили мозги усталостью, потом, спортом. Тело – просто инструмент на сцене. За полтора года мы этого добились. Я считаю, что проект мы остановили вовремя, хотя его можно было продавать до сих пор.
<z>– Кстати, в одном из интервью вы сказали довольно странную вещь: остановились потому, что боялись превращения того, что вы делаете, в пропагандистскую машину. Что подразумевалось?</z>
– Во время перестройки и гласности – делай что хочешь. Рядом люди реально поют про политику, громят все, что могут, а у нас – тонкая лирика. Ну а то, что мы показали ностальгический агитпроп двадцатых годов – ну и что…
<z>– Вы хотите сказать, что это была эстетика, а не политика?</z>
– Чистая эстетика. Если бы это была политика, то мы бы пошли в панк-рок и орали со сцены: «Твой папа – фашист!» Рок-н-ролл должен быть горячим и орущим. А у нас была холодная отточенная работа. Мы даже уже не влезали в рамки рок-клуба. Холодное точное шоу с прекрасным звуком, девушками, без воплей, без кишок…
<z>– Каким же образом это могло быть связано с политикой?</z>
– Ну а я сейчас? Я танцую в шемякинском «Щелкунчике» в Мариинском театре под руководством Валерия Гергиева. А люди не могут попасть: даже на бельэтаж билет не купить. И вот это – Адасинский из андеграунда, который голым играл на саксофоне посреди Невского проспекта. Вот как это на самом деле?
Я год назад не мог и подумать просто подойти к начальнику города, а сейчас, входя в его кабинет в одной делегации с представителями банка, Михаилом Шемякиным, Валерием Гергиевым, я уже могу рассчитывать на внимание к моим проблемам. Да я делал в «Дереве» вещи гораздо – и физически, и душевно – сложнее, чем в Мариинском театре! Но разве на меня обращали внимание? И только сейчас я заработал те козырные карты, которые необходимы, чтобы двигать вперед свое дело.
<z>– Трудно представить себе что-то более далекое друг от друга, чем театр «Дерево» периода увлечения японским танцем буто и политика…</z>
– Но, с другой стороны, мы же все – политики. Культура – это же часть политики. Создание конкретного спектакля в определенный момент времени – это же тоже политический ход. Воздействие на публику вообще нагло по природе своей – они с этой стороны, а мы – с другой... А человек – он один. Он получает здесь по уху, там по башке, здесь по заду, там по коленке.
<z>– Вы прожили четыре года в Праге, затем Амстердам, Флоренция, теперь – Дрезден. Чем обусловлен подобный маршрут театра «Дерево» по Европе? Вы путешествовали, искали учителей или были иные мотивы?</z>
– Нет, просто нам встречался жизненный поворот, мелькал знак, дорога освещалась, и мы сворачивали с нашей дороги в новом направлении. Но это сказки, что там все просто. Приходилось решать огромное количество бытовых проблем: паспорта, машины, виды на жительство, налоги, инспекции и еще много всего подобного.
<z>– Осенью Антону Адасинскому вручали «Царскосельскую премию», учрежденную десять лет назад академиком Лихачевым, Сергеем Курехиным, Александром Сокуровым. Вручали за вклад в русскую культуру... звучит?</z>
– Классно. Наконец-то нас стали объединять. Порой я думаю с ужасом, что принцип разделения – это правильная стратегия. Легче уничтожить каждого по отдельности. Большое количество людей с огромным творческим потенциалом очень трудно «ухайдакать», а по отдельности можно «притопить» и группу художников «Остров», и группу «Свои», и театр «Дерево», и «Пушкинскую, 10»…
А соберись мы все вместе в одном доме под чьей-нибудь «крышей», и с нами было бы не справиться. Ведь многие места петербургской культуры просто исчезли. То же движение молодых студий, где оно? Слава Полунин хотел создать Академию дураков, в которой могли бы преподавать и Кирилл Черноземов, и Елена Маркова, и Лариса Мельникова. Не смог он этого «пробить». Здание в центре города, в котором открывали Академию дураков, прибрали к рукам другие люди.
<z>– Как вы относитесь с существующим официальным планам празднования 300-летия Петербурга?</z>
– Корабли, фейерверки, официоз... Я бы выбросил всю эту ненужную «глянцевость». Деревянные мишки и японский турист с матрешками. Пиротехника через всю Неву... Всего этого хватает и в Сиднее. А в 2003 году можно найти и деньги, и возможности, чтобы придумать что-то более оригинальное.
<z>– Вы собираетесь придумывать свою версию празднования юбилея города?</z>
– Я бы сделал маленькое, но точное «сегодняшнее» торжество с помощью тех людей андеграунда, которые еще живы, и тех молодых, которые появились за последнее время. Им же головы не поднять в Питере. Он просит два рубля, а ему говорят: «Вы знаете, у нас все деньги ушли на подсветку левой пятки коня Петра Первого». Показуха. Как была, так и осталась. Когда знаешь, как живет твой народ и твой город, то хочется работать. Здесь рождаются гениальные творческие люди. Я застал всплеск этой творческой энергии в начале девяностых годов. Раньше я этого не замечал, потом – уехал, но так было всегда. Если мне удастся собрать свой фестиваль «Остров», то вы всех их увидите – и старых, и новых.