– Как-то Олег Ефремов мне сказал: «А чего бы тебе не сделать Немировича, он тоже наполовину армянин. У нас в театре стоят такие страшные Немирович со Станиславским – я каждый раз прохожу и содрогаюсь…» Действительно, там стояли эдакие монстры соцреализма, явно не имеющие отношения к театру. Когда я начал работать, Олег захотел еще и Чехова. Пришел ко мне в мастерскую смотреть Антон Палыча и захотел Пушкина, который там уже стоял. Я доделал бюсты Немировича и Станиславского на московской даче у друзей. На результат приехали смотреть Ефремов и Смоктуновский, мы устроили шашлык и стол. Олег меня «по секрету» подзывает и говорит: «Все-таки Станиславский у тебя получается хуже, чем Немирович, ты уж не акцентируй так свою армянскую закваску, прошу, как друга, сделать Станиславского значительнее». А через какое-то время, тоже «по секрету», подходит Смоктуновский и говорит: «Левон, пойми, что главным в театре был Немирович, а не Станиславский, а он у тебя явно хуже получился. Ты сделай его, пожалуйста, более значительным». В итоге, я со всеми согласился, но ничего так и не изменил – и все остались довольны.
<z>– На нынешней выставке в галерее «Матисс-клуб» выставлена ваша эротическая графика и последняя большая работа – «Бегство в Египет». Она создавалась под какое-то конкретное место или специально для этой экспозиции?</z>
– Все затевалось как выставка одной скульптуры. А эротическая графика – это «вводный» зал, чтобы было на что посмотреть зрителю. У меня почти все творчество – либо христианское, либо эротическое. Мы рушили на даче старый сарай, а крыша была из кровельного железа. Его сбрасывали вниз, и я все ходил вокруг этих листов – люблю подбирать всякую дрянь. Смотрю – а в это железо можно «вписать» голову, потом родилась мысль сделать фигуру Марии с Младенцем... но в итоге я сделал еще и Иосифа. Получилась история не только о побеге Святого семейства. Это касается всех, кто покинул Родину. Любой беженец увидит в этом часть своей жизни.
<z>– Вас привыкли воспринимать как скульптора, художника «больших форм», было неожиданно увидеть здесь столь фривольную эротическую графику. Эти работы хранились у вас дома?</z>
– Некоторые дома… Другие много лет были в Русском музее. В 1996 году после одной из моих выставок их туда взяли и вот до сих пор не оплатили. Там сейчас сплошные перемены, в итоге они берут картины и не платят. Объясняют это тем, что «нет денег». Я могу год подождать, два, даже пять лет, но речь идет о восьми годах! Теперь я забираю все обратно, там сопротивляются, их можно понять, но и меня тоже. Сейчас несколько работ с этой экспозиции уже куплено.
<z>– Как складывалась история памятнику Сахарову? Вас не огорчило резкое отношение к этому вдовы академика Елены Боннэр?</z>
– Я бы не сказал, что ее отношение было таковым. По крайней мере, меня это «обошло». Поначалу мы задумывали этот памятник вместе с Женей Раппопортом. Он сделал архитекторский проект без скульптуры, а я в это время уже заразился идеей и стал делать для себя фигуру размером метр шестьдесят. Там было больше политической окраски, чем получилось в конечном результате, когда я сделал Сахарова в смирительной рубашке.
Потом в университете была выставка нескольких художников, и я принес эту фигуру, которая всем очень понравилась. После выставки студенты вытащили ее на улицу, поставили на камень, и образовался стихийный митинг. Исаак Кушнир – большой умница, коллекционер, прекрасно разбирающийся в искусстве, сказал: «Я лягу костьми, но этот памятник будет стоять». А где деньги взять на это дело, было неизвестно.
Я сделал фигуру бесплатно, в подарок городу, а Кушнир нашел людей, которые оплатили бронзу и установку. А от Елены Боннэр ко мне на дачу, где я делал скульптуру, приезжала ее подруга… кажется, Галина Овербух. Ей фигура понравилась, она ее сфотографировала, а потом сказала мне, что Боннэр была довольна и сказала, что «это Сахаров, только вот ноги у скульптуры длиннее». А вот когда москвичи сказали, что тоже будут делать ему памятник, тогда она очень резко воспротивилась.
<z>– Вы сказали, что не верите в конкурсы и с некоторых пор в них не участвуете. С чем это связано?</z>
– Все началось с международного конкурса в Сан-Франциско в 1963 году. Я сделал эскиз святого Франциска, но эта вещь на конкурс так и не попала. Московские чиновники, от которых это зависело, сказали: «Мы не можем экспортировать святых из Советского Союза, сотрите хотя бы нимб и назовите по-другому!» Я вообще не стал ничего делать. Потом был конкурс Чайковского. Все, как один, говорили, что лучший проект – мой, но первым признали Аникушина. На ристалище по Достоевскому история повторилась, памятник делала Холина, и с тех пор я решил больше не участвовать в конкурсах. А у меня был действительно очень интересный проект. Я во сне увидел Достоевского: и он, и все вокруг было белым. И в руках у него была голова страшной куклы. На следующий день по дороге в мастерскую я увидел именно эту голову, она валялась на улице. Кстати, она сейчас в театре у Льва Додина, там при входе фантасмагория на тему «Бесов», и в руках у горельефа Достоевского эта кукла.
Когда недавно объявили конкурс на памятник Бродскому, я сразу отказался от участия, хотя меня и уговаривали. Ну, вот что получилось с этим памятником? Я бы не сказал, что там были очень интересные проекты, но, во всяком случае, были гораздо более сильные работы, чем та, что взяла первое место. Стоят два столба, исписанных стихами Бродского, где-то на спуске – ну кто это увидит? Это получилась советская агитка шестидесятых годов, а не современный памятник.
<z>– В последнее время Левон Лазарев взялся за театральные декорации в театре Армена Джигарханяна. С чего вдруг?</z>
– Для меня это первый подобный опыт. Мы с Арменом дружны много лет, сейчас Лужков выделил его труппе довольно большой государственный театр, бывший кинозал. Джигарханян попросил меня попробовать сделать декорации для пьесы Сарояна о беженцах из Армении. Он обосновал это тем, что раз я могу делать то, что делал обычно, то уж с декорациями справлюсь точно. Я прочитал пьесу «В горах мое сердце». Притча оказалась интересной, и я взялся, сейчас делаю макет дома. Премьера планируется в мае. На мне полностью сценография, включая костюмы. Основная декорация – это белый дом. Мне как скульптору легко мыслить в пространстве, так что конструкция получается одновременно прозрачной и очень удобной для передвижения актеров. Работать с этим очень интересно.
<z>– Вы много рисовали Довлатова, как так случилось?</z>
– Я в то время делал в метро «Ломоносовская» фигуру Михайлы Васильевича в мраморе. А Довлатов работал в бригаде подсобником, ничего практически не делал, только мешался – носил водку, ну, и пил, конечно, вместе с этими работягами. Огромный камень, метра три, находился уже в метро, надо было вчерновую перенести мою работу на мрамор специальной машиной. Все кончилось тем, что бригада запорола эту вещь, я их выгнал, и Довлатова вместе с ними. Я тогда и начал с ним общаться, рисовать его. Морда-то у него интересная была, интеллигентная, жалко, что пил много.
<z>– Вы кого-то выделяете из своих «коллег»? Сейчас среди скульпторов очень мало молодежи, с чем это связано?</z>
– Очень многое зависит от преподавания, от общего уровня культуры. Зачастую молодые художники ничего не читают, не слушают музыку, слишком узко все воспринимают. Вот, к примеру, памятник Тургеневу «наваяли» – там каждый шнурок на ботинке вылеплен, он сидит ноги расставив, как какой-то военачальник, а не тот стеснительный и рафинированный интеллигент, каким был на самом деле. Убери голову Тургенева, приставь другую – ничего не изменится. Недостаточно посадить натурщика, слепить фигуру, а потом «с фотографии» физиономию Тургенева, нужно поймать и понять образ, поднять все возможные литературные источники, воспоминания.
Я уж не говорю о фигурах-манекенах «городового» и «фотографа» – это вообще не тема для Петербурга, изначально имперского города, – такой уровень городской скульптуры просто неприемлем! Сейчас практически отсутствует основательная художественная школа, база, от которой можно оттолкнуться. Художник должен обладать видением, чувствовать форму и без натурщика, иначе он беспомощен. Поэтому большинство современных памятников – это муляжи, одетые натурщики, выполненная задача. Меня в свое время учили видеть форму, ряд объемов, соединенных в пространстве.