И в этом смысле (подлинности!) деревня Березино, где в конце семидесятых жил самый знаменитый русский писатель зарубежья, почему-то больше грет сердце. Во всяком случае, попав туда и обойдя это невзрачное строение (1912 года рождения!), потолковав с жителями, понимаешь – это НАСТОЯЩЕЕ. Веришь, что именно здесь, стоя над крылечком, деловито мочился Толик; грустил, глядя в ночное небо, дядя Миша, пока медленно тлела надетая на настольную лампу старая кепка…
Введение в... историю
В России его узнали по редким публикациям в «Континенте», который во времена оны передавался из рук в руки. По-настоящему читающая публика открыла для себя Довлатова лишь в 93-м, когда питерское издательство «Лимбус-пресс» выпустило неслыханным по нынешним временам тиражом (110 тысяч экземпляров!) знаменитый трехтомник, куда вошли лучшие произведения писателя. В его первой книге была опубликована небольшая повесть «Заповедник», которая придала новый окрас традиционным пушкинским местам. Как же, именно здесь, в деревеньке Березино (а не в Сосновке!) жил «анахоретом» прямой наследник по писательской линии если не Александра Сергеевича, то как минимум Антона Павловича, – питерский репортер Сергей Довлатов. Может быть, поэтому каждый более-менее грамотный человек, приезжая теперь в родные места одного гения, не лишним для себя считает поинтересоваться: как в конце семидесятых жил в пушкиногорском захолустье другой гений – «эпохи застойного застолья». И с годами этот интерес все больше растет. Иначе как расценить запись неизвестного туриста, который, обозревая экспозицию, посвященную восстановлению Михайловского, в книге отзывов поставил вопрос ребром: почему нет стенда о Сергее Довлатове?
Пал смертью храбрых. От любви?
Как это ни печально сознавать, но история Довлатова началась 24 августа 1990 года, когда он скоропостижно скончался в Нью-Йорке. Парадокс: казалось бы, времени прошло не так и много, а уже появились самые разные версии кончины писателя. Например, Веллер уверяет, что до могилы Довлатова довела давняя эпилепсия, которую он усугублял обильными возлияниями. Может быть, и так, но лично мне нравится история, рассказанная бывшим главным режиссером Новосибирского Театра юного зрителя, а ныне свободным нью-йоркским художником Володей Рыбчевским. Когда мы встречались с ним в последний раз, то он горячо уверял меня в том, что смерть Довлатова была по-мужски героической: во время любовного рандеву с ним приключился сердечный приступ. Пусть каждый выберет себе наиболее привлекательную версию – в зависимости от степени любви к этому писателю.
Все течет и...
...все продается. В конце 90-х годов домик, принадлежавший семье Федоровых (его хозяин выведен в «Заповеднике» под именем «Дяди Миши»), перешел во владение Веры Сергеевны Хализевой, в прошлом преподавательницы русского языка и литературы московского Университета дружбы народов. По ее уверениям, она совершенно случайно купила его за... 500 долларов, не подозревая, что вскоре станет хранительницей пушкиногорского наследия Сергея Довлатова. Не обошлось, правда, без курьезов. Впрочем, литературного свойства. Однажды дочь подсунула ей статью из какой-то центральной газеты, где, видимо, маститый литератор с негодованием вопрошал у как всегда безмолвствующей общественности: кто (?) доверил (!) пенсионерке (!?) этот бесценный образчик деревянного зодчества, где творил (вытворял?) гений русской эмиграции? При этом ее упрекали в корысти и... других смертных грехах: дескать, приватизировала память, торгует литературным наследием.
– Господи, да кабы я знала, что окажусь в таком переплете! – недоумевала за чаем добрейшая Вера Сергеевна. – Когда я этот дом покупала, то мне никто не говорил, что это такая мемориальная ценность! После смерти Ивана Федоровича все документы оказались выправлены на его последнюю жену – Елизавету. Но когда мы оформляли купчую, то она сказала, что у нее с этим домом связаны такие тяжелые воспоминания, что она была готова его или спалить, или продать, только чтобы глаза не смотрели.
Глядя на эту, в буквальном смысле, ветхую избушку, понимаешь, что рассыпаться она может от любого прикосновения. Тем не менее гостеприимная хозяйка не гонит тех, кто хочет познакомиться с жилищем Довлатова, с удовольствием показывая те немногочисленные мемории, которые помнят непутевого постояльца. Это и толстобокий славянский шкаф, мутное зеркало, в котором по утрам отражалась помятая физиономия Сергея, вытянутая панцирная кровать, колченогий стол да убогое деревянное строение типа табуретки (или этажерки?).
«Знаете, каким он парнем был?»
Ко времени открытия нового литературного музея многочисленные исследователи обязательно соберут и отзывы людей, с которыми когда-то работал Довлатов. Например, Лида Суворова (простите – Лидия Леонидовна), ныне сотрудница НКЦ, а в прошлом методист пушкинского заповедника, с удовольствием вспоминает, каким был скромный гений.
– Выглядел он очень высоким и производил впечатление физически сильного человека, – рассказывает она. – При этом одевался по-настоящему стильно. В 70-х кожаные куртки были особым шиком, у Сережи она была. При этом он производил впечатление очень угрюмого человека. Я не могу вспомнить, чтобы он хоть раз улыбнулся. Но при этом у него было потрясающее чувство юмора. Уже потом, прочитав «Заповедник», я поняла, что многие остроты из его обычного лексикона позже легли в книгу.
Вспоминает другая сослуживица Довлатова – в прошлом заведующая библиотекой Надежда Матвеевна.
– В 77-м Сережа уже редко приезжал в Пушкинские Горы: у него начались серьезные неприятности с КГБ. Поэтому увидеть в начале сентября в Михайловском Довлатова было неожиданностью. Он был очень высокого роста и, видимо, меня просто не замечал, но в этот раз мы столкнулись буквально нос к носу. Неожиданно Сережа так душевно со мной поздоровался, что я просто оторопела. А когда уходил, то на прощанье сказал несколько очень теплых слов. Я еще тогда подумала: обычно так расстаются перед дальней дорогой, навсегда. Так и получилось – через некоторое время мы узнали, что Довлатов эмигрировал. Я иногда вспоминаю ту встречу и понимаю: Сергей приезжал к Пушкину в Михайловское прощаться.
Добавит к этим «исследованиям» и деревенская соседка Сергея – Евдокия Федоровна Федорова, баба Дуся. Несмотря на то, что ей далеко за 80, она по-прежнему хорошо помнит Сережу и все его проказы. Именно она с усмешкой рассказала автору этих строк, как однажды их постоялец… пропил свою бороду.
– Он в Лениград был уехавши с бородой, а вернулся бритый. Я спрашиваю: куды бороду-то дел? А он отвечает: пришел к одной бабы десятку перехватить, а та отвечает, дескать, сбрей бороду, я тебе так дам. Что делать, сбрил! Такой охальник был…
Другая жительница Березино, тетя Катя, вспоминая Довлатова, особо подчеркнула: очень вежливый был.
– Встретимся, бывало, у родника – обязательно поздоровается.
«Петербурженка в пятом поколении» Мария (именно так представилась она!) одно время снимала комнату в том же доме, где жил Сергей. Она-то и рассказала, что когда ее дочка была маленькой, то все время пряталась от пьяных дядек, которые вечно бродили вокруг. Баба Женя, суровая на вид старушка, согнутая жизнью и непосильной работой, сказала так: «А нячОго не помню, но пьянки-гулянки вот здесь у них и были. А больше нячОго вам не скажу!» Сказала как отрезала.
...Продолжая путешествие по довлатовскому «Заповеднику», я познакомился и еще с одним его героем, который сразу же представился: «Потоцкий. Стасик... А в миру – Александр Владимирович Буковский...»
Вскоре, однако, выяснилось, что если и есть совпадение с литературным героем, то только чисто внешнее: сходные по звучанию фамилии, наш новый знакомый из Челябинска (Стасик был череповецким). И тот и другой играли в хоккей, но на этом все…
– Потому что графоманством же я никогда не грешил! – категорично заявляет Александр Владимирович.
О своем знакомстве с Довлатовым Александр Владимирович вспоминает с удовольствием. Все-таки тогда ему тоже было 35 лет. Они были молоды, и казалось, все у них должно получиться. Характер же взаимоотношений с Сергеем Буковский описывал так:
– Самые земные... Познакомились мы, когда он впервые приехал сюда. Как? У экскурсоводов была традиция – после окончания рабочего дня мы обычно шли в ресторан «Лукоморье». Водку брали с собой, а там покупали треску за 40 копеек. И начиналось застолье. Я бы даже сказал – пиршество. Там были и Андрей Арьев, и Володя Герасимов (в «Заповеднике» он выведен под фамилией Митрофанов). Мы обычно садились в углу ресторанного зала и... это было прекрасно! Сергей знал всю поэзию Серебряного века. Он читал стихи. Иногда мы даже пели песни.
Теплые воспоминания о Довлатове у другого персонажа «Заповедника», Сергея Ефимова, который горячо уверял, что в книге про него все правильно написано. Уже потом, вернувшись в Псков, я нашел строки, посвященные новому знакомому. Вот что там было: «Подошел инструктор физкультуры Серега Ефимов.
– Я извиняюсь, – сказал он. – Это вам. – И сунул Тане банку черники».
– Если хотите про Серегу статейку тиснуть, то так и скажите: искал человек себя. Мучился, потому что его никто не понимал! Мы-то что, выпьем – и гуляй, Вася, а он переживает. Зато какие экскурсии вел! Бывало, уводит 30 человек, а возвращается за ним уже 130! Вот какой человек был Серега…
– Мама моя его очень любила, – продолжает Ефимов. – Она в ларьке, что на территории монастыря, книги продавала. Так он к ней частенько забегал с Андрюхой Арьевым. Но Сергею она больше всех симпатизировала. Бывало, сядем компанией. Мы-то быстро угомонимся, а Довлатов-то большой был, так она его все жалела. Сереженька, говорила, что же вы так...
Странная особенность: с кем бы ни заходил разговор о Довлатове, у каждого для него находилось доброе слово, а его проказы всегда воспринимались с юмором. До сих пор смеется Буковский, когда вспоминает, как Сергей, проводя очередную пешеходную экскурсию, попросил группу подождать, а сам прямо в одежде зашел в Сороть, окунулся, как ни в чем не бывало, вышел и продолжил рассказ про михайловскую ссылку. Свой поступок он объяснил тем, что пора было стирать джинсы. До сих пор помнит он и довлатовскую шутку про настоящую могилу Пушкина. Тот же самый Ефимов рассказывал, что Сергей очень не любил, когда ему мешали вести экскурсии. Однажды во время его монолога в Тригорском какой-то турист, обнимавший свою дамочку, неожиданно спросил: «А сколько было у Пушкина любовниц?» На что последовал мгновенный совет: «Своих сосчитай!»
Но... это мужчины. Женщины всегда сходились в одном: непростой человек был, с какой-то затаенной грустью в глазах. Впрочем, как заметила та же самая Вера Сергеевна, женщина всегда душой слушает собеседника, потому что про себя всегда на что-то надеется.
Спасибо вам, Семен Степанович!
А закончить экскурсию по довлатовским местам можно... на городище Воронич, у могилы Семена Степановича Гейченко – легендарного хранителя Пушкиногорья и... всех обиженных тогда властью людей, которые сбегали из суетливых городов под сень живительных струй Сороти. Все, с кем мне удалось перетолковать во время этой командировки, поминали «батьку Сэмэна» только добрыми словами. И это понятно: по сути дела, он был полноправным хозяином здешних мест.
В своих произведениях Довлатов постоянно подтрунивал над вкусами Семена Степановича. В частности, за его стремление сделать из Михайловского идеальный (по социалистическим понятиям) парк культуры и отдыха. Но при этом нужно отдать должное: если бы Гейченко приказал, чтобы Довлатова не брали на работу в заповедник даже дворником, – он бы и дня не прожил в Пушкинских Горах. Видно, понимал, с кем ребята связались, – сам до войны сидел по доносу.
Может быть, после таких откровений какая-нибудь эстетствующая критикесса поперхнется от столь грубой прозы жизни. Но реальная история заключается в том, как, например, Сергей покупал в сельмаге бутылку водки и… 50 грамм сала. Лишенным глубокомысленного пафоса сочтут и другой случай, когда маэстро, сидя в алкогольной глубокой задумчивости в кафе «Березка», методично выбрасывал на асфальтовую дорожку тарелки со своего столика. Увы, но писатель 70-х не мог соответствовать высоким романтическим стандартам литератора пушкинской поры. Он был похож на нас с вами, на нашу страну, убогую и одновременно гордую, с энтузиазмом пропивающую память и совесть. У Довлатова хватило смелости вывернуть собственную душу наизнанку. За это мы останемся ему навсегда благодарны: лишенцу и эмигранту – человеку, имевшему дар органического беззлобия.