– Переговорщик – антипод приверженца силового подхода. Большинство людей наверняка предпочтет переговоры и мир – нажиму и войне. И в частных случаях, и в большой политике это вопрос не моды, а практичности. Но мы не предотвращаем, к примеру, смерть конкретных заложников. Спасение людей – задача скорее медиков или профессиональных спасателей. Заслуги переговорщика в данном контексте сравнимы с результатами работы дипломата. Любой профессионал, чье ремесло требует квалифицированного общения, в разной степени обладает переговорными навыками.
Изначально я – человек военный, поэтому и примеры относятся к военной сфере. Скажем, на завершающем этапе пребывания советских войск в Афганистане мне приходилось заниматься обеспечением бескровного вывода нашего контингента, разумеется, в пределах своих – по тому времени майорских – полномочий. Об этой стороне деятельности командования 40-й армии громко не говорили. С середины 1988 года, например, мне довелось работать с военными наблюдателями ООН, которым по ооновским карточкам разрешались перелеты на советских транспортных самолетах. Чилийский ооновец Луис Мария Пиночет – родственник того самого – оказался без карточки, но посадить его в самолет было крайне необходимо, ведь воздушный коридор вот-вот закрывался. Вряд ли сегодня кого заинтересуют подробности разрешения «военно-политического кризиса» местного значения, но отправить Пиночета удалось с немалым трудом и с помощью связистов, умудрившихся дозвониться до очень высоких инстанций.
Кстати, блестящий конфликтологический опыт продемонстрировал в Афганистане один из иностранных журналистов. Мы вместе оказались среди так называемой «дружественной банды», орущей «Смерть неверным!». Когда ситуация уже располагала к худшему, журналист резко вывел главаря из окружающих нас афганцев, подвел к телекамере и, промотав пленку назад, продемонстрировал: «Посмотрите, каким вы вошли в историю». Страсти понемногу стихли. А нам удалось собрать аппаратуру и, скороговоркой пожелав собеседникам мира, выехать из кишлака…
Интересно, что на Западе лестно оценивали работу наших военных, но почему-то ошибочно считали переговорщиков гражданскими людьми, некими «миссионерами из советского аналога «корпуса мира». С удовольствием упомяну посредника от Бога – по тому времени – подполковника Владимира Кострова. Ему удавалось мирить или, по крайней мере, посредничать при конфликтах даже местных формирований – понятно, что не без пользы для наших. В немалой степени стараниями Кострова западный маршрут вывода советских войск был мирным способом очищен от банд непримиримых. Хотя тот же бен Ладен стремился превратить наш вывод в «Мейванд» – нанести поражение, сопоставимое с разгромом англичан у этого афганского городка. Тогда, в конце ХIХ века, из семнадцатитысячного английского корпуса в живых доподлинно остался лишь медик, затем ставший прототипом доктора Ватсона. Между прочим, именно Костров заметил усиление местных бандформирований, как мы их называли, «исламскими замполитами», на пушту – талибами…
Безусловно, сам диалог дополнялся направлением одного главаря на лечение в Союз, другого, особо набожного, по святым местам Самарканда–Бухары. Их женам дарили по стопке дефицитных в афганских условиях махровых полотенец… Но сначала-то было продуманное слово… Позднее афганский опыт, конечно без полотенец и галош, пригодился в 1992–1993 годах в разведенном гражданской войной Таджикистане. Кстати, общественность почти не заметила, что едва ли не самый кровопролитный конфликт постсоветского времени был потушен. О том, что североирландский шинн фейн в очередной раз договаривается с Лондоном, мы узнаем в режиме реального времени, а о замирении противников, чья взаимная ненависть исчисляется десятками трупов в душанбинских подземных переходах, как-то не отчетливо…
– Правильно ли говорить о появлении в мире института конфликтологии, целой системы подходов к мирному разрешению вооруженных споров, проблем этнического, религиозного и иного характера?
– Уточним: посредничество – это часть переговорной практики, которая в значительной мере относится к сфере конфликтологии, – если нет конфликта, то о чем вести переговоры? Тринадцать главных конфликтологических центров Запада сошлись на таких цифрах: сегодня в мире 16 острых вооруженных конфликтов, 70 – вооруженных – малой интенсивности, 114 – с применением насилия и 31 ситуация, несущая в себе признаки конфликтности. Итого – 231 горячая точка, находящаяся в «ведении» приблизительно 50 основных миротворческих центров. Мои российские коллеги, разумеется, не всегда соглашаются с такой систематизацией. Есть, впрочем, и иная статистика: В 1987 году на 14 миротворческих центров приходилось 77 зафиксированных ими конфликтов. За 16 лет число международно признанных конфликтов увеличилось в три раза, количество «озабоченных» институтов – в четыре.
На самом деле конфликтология походит на медицину времен средневековых эпидемий чумы: доверие «визиря» к эскулапу было приблизительно таким же, как и сегодняшний интерес политика к конфликтологу. Кстати, во времена чумных эпидемий лекари подразделялись на гематистов, строивших процесс лечения в основном на кровопускании, и клиницистов, искавших более разнообразные подходы к лечению. На объединение, а потом и обогащение обоих подходов потребовались столетия. Так и в международной конфликтологии присутствует два взгляда. Первый обращен на локализацию уже возникших конфликтов, а второй изучает предпосылки их появления.
Пока роль специалистов в значительной мере состоит в том, чтобы подсказать политику, чего делать нельзя. Увы, зачастую рекомендации доходят уже в сослагательном наклонении. Нельзя, например, было начинать войну в Ираке. Ситуация казалась хрестоматийной: девять способов разрешить конфликт миром и один – войной. Вот почему из двух главных переговорных стратегий наиболее отработана та, которая предполагает переговоры с позиции силы. Вторая – с опорой на взаимные интересы – менее применима к названной ситуации. Мировое сообщество обладало всеми возможностями заставить Ирак соблюдать предъявляемые ему требования хоть и давлением, но без оружия. Это страна, в ряд районов которой даже питьевая вода импортировалась по квотам. То, что мы видим по прошествии восьми месяцев, не только торжество силы над разумом с девальвацией международного права. Проявилось сразу несколько острых, различных по форме конфликтов: исламский фактор, арабское происхождение, подъем курдского сепаратизма, шиито-суннитское противостояние – притом что внутривидовые противоречия острее межвидовых. Прогнозируется развитие иракских событий по модели «вечно бодрствующих» Афганистана или Ближнего Востока, чего при Саддаме не было. Да и стамбульские взрывы – это прежде всего «иракское обогащение» глобального вызова «11 сентября». Кто следующий?
– А если от международной сферы перейти к конфликтам, возникающим, например, в Петербурге. Насколько применимы здесь навыки и опыт людей, умеющих замирять противные стороны?
– Опыт разрешения конфликтов с опорой на профессионально-посредническую сторону насчитывает в России около десяти лет. За это время из сферы социальной работы и посредничества при разрешении бытовых конфликтов он в значительной степени смещается в бизнес. Осваивается, в частности, опыт саморегулирующихся организаций, например торгово-промышленных и аналогичных им палат. Для этого на базе факультета философии госуниверситета создан Центр развития переговорного процесса и мирных стратегий в разрешении конфликтов. У нас есть кому мирить в условиях, когда правовые методы не помогают. Не только профессиональными конфликтологами, но и признанными специалистами в смежных областях являются Виктор Аллахвердов, Александр Карпенко, Елена Иванова. Скажем, в каждых четырех случаях из пяти удается не доводить дело до открытого противостояния. А действующий на основе центра Петербургский клуб конфликтологов-посредников – это профессиональное собрание, объединяющее тех, кто имеет отношение к нашему ремеслу.
Нас роднит ощущение нераспаханной целины и, если вспомнить о международниках, статус не самых близких «друзей» политиков. Возвращаясь к медико-исторической образности, в ряде случаев конфликтолог уже протягивает «микстуру», а ему говорят: «Бей в бубен и не мешай». Так, в частности, было при подготовке того же Дейтонского соглашения по урегулированию на Балканах, когда многие рекомендации конфликтологов оказались отвергнуты. В 1996 году мои коллеги предрекали кавказскому «хасавюрту» именно такую участь, которая в дальнейшем стала опасной явью.
Даже те, кто следил за ходом боснийского урегулирования в 1997 году, вряд ли помнят это географическое название – деревня Юсичи Тузлянско-Подриньского кантона. Дело в том, что командование международных миротворческих сил обеспечивало равномерное возвращение беженцев в свои дома: сколько православных сербов возвратилось на мусульманскую территорию, столько же мусульман приходило обратно к своим очагам. Военные страсти к тому времени не улеглись, и поэтому каждая сторона всегда находила, в чем обвинить другую. В окрестности города Брчко сербы вернулись относительно без проблем, но категорически отказывались пустить мусульман в «свою» деревню Юсичи. Американцев – главных хозяев миротворческого сектора – в село тоже не пускали. Тем более когда те отрядили на переговоры сотрудника международной полиции из ФРГ: как-никак, историческая память… К русским сербы относились лояльнее, но о возвращении мусульман говорить отказывались. В конце концов сложную миссию целиком возложили на нас – Юсичи-то в российской зоне ответственности. В формировании команды посредников довелось участвовать и мне как представителю России в штабе миротворческих сил. С собой я пригласил двух наших десантников, татар по национальности, и от мирового сообщества – полицейских, болгарина и индуса. Пропустили в село и представителя беженцев-мусульман. Им на месте назначили партийно-коммунистического деда с партизанским прошлым – во Вторую мировую он воевал вместе с Тито. Никогда мне еще не приходилось совмещать политинформацию о «текущем моменте», «исторические чтения» и воистину «экуменический» православно-мусульманский молебен. Отечественным татарам, мягко говоря, не сильно набожным, было указано «делать то же самое, что и дед-мусульманин», но с особым духовно-примирительным значением. Часа через три «высокие договаривающиеся стороны» пришли к согласию. Даже ракии осталось еще с полбутыли. Пустили сербы мусульман. И в дальнейшем тех, за кого поручился дед, не трогали. А на память у меня остались подаренные им свинцовые четки из пуль. Частично от немецкого «шмайссера» – память о боевой юности.
– В двух словах, какова разница между переговорным процессом в мирное время и в боевых условиях?
– Такая же, как между войной и миром. Когда не стреляют, есть время для разработки сценария и даже проб и ошибок. На войне, в условиях кризиса, штатных ситуаций не бывает, преимущественное значение имеет опыт, самообладание, интуиция, находчивость – инсайт. Иными словами – личные качества переговорщика. За время службы мне довелось семь раз работать в горячих точках. Чеченская командировка, в которой я находился в должности заместителя командующего федеральными силами, напрямую с конфликтологической практикой не связана. Но опыт некоторых из моих коллег, по-видимому, еще долго будет востребованным. Например, рядового-контрактника С. освобождали около трех месяцев. Причем один из посредников жаждал публично заявить о своем неучастии в уголовном преступлении – чтобы его услышали родственники вдали от Чечни. Но как допустить человека к всероссийскому эфиру с личным оправданием? Компромисс был найден – чеченец осудил аналогичное преступление, но в камеру все же добавил: «А я не виноват!» По просьбе федералов реплику не вырезали…
Мы, российские конфликтологи, отличаемся от западных коллег по профессии, которые говорят о примате прав личности. Они считают главным, чтобы в результате нашего участия человек нашел себя в более комфортных условиях. В понимании дерущихся или их примирителей? Мне непонятно, почему войну в Ираке американские коллеги считают пусть и чрезвычайной, но формой разрешения конфликта, ибо она «соответствует прецедентным нормам»? Прецеденты при этом называются более чем спорные: Афганистан и Косово. Но почему тогда референдум и выборы в Чечне они же называют «формой консервации конфликта», а не его разрешения?
Просто в западную конфликтологию чаще приходят из бизнеса и юриспруденции. А значительная часть российских конфликтологов – психологи и социологи. Но общей проблемой, как для нас, так и для «западников» является минимальное представительство коллег с мусульманского Востока. Ведь исламский мир вовлечен почти в 80 процентов международных конфликтов…