Случайно живой…

Похоже, сегодня из тех, кто ликвидировал в 1986 году аварию на Чернобыльской АЭС, почти никто не выжил…

Вся история этой семьи – этапы служения Отечеству. Подвязников-отец – легендарный со- ветский конструктор торпедно-ракетного вооружения для атомного подводного флота. Старший брат Алексея – Михаил, генеральный директор Северо-Западного регионального центра Концерна ПВО «Алмаз-Антей». Всю блокаду – от первого до последнего дня – родные и близкие ныне живущих Подвязниковых провели в осаждённом городе.

В этом доме бережно хранятся три медали «За оборону Ленинграда», всего же счёт государственным наградам, начиная от высших орденов Советского Союза и Российской Федерации, идёт на десятки. Среди них – орден Мужества, вручённый Алексею Подвязникову спустя много лет «за Чернобыль».

В минувшую пятницу в Рыбацком, где он работает главой местной администрации, чествовали ликвидаторов той страшной аварии. В зале было немноголюдно. «Чернобыльцы лето-осень 1986 года из военных есть?» – невзначай поинтересовался Алексей Львович. Никто не откликнулся.


Благодарности с советской символикой, почётные знаки за мужество и героизм, военный билет с отметкой про участие в спецоперации – 56 дней, и удостоверение к ордену. Мы договорились, что он будет рассказывать о том времени только правду. Алексей Подвязников с некоторым смущением перекладывает атрибуты наглядной памяти на своём столе. А индикатор записи на диктофоне бесстрастно фиксирует любую, самую лёгкую паузу…

 

– Вообще-то говоря, занесло меня туда всё-таки каким-то невероятным образом. Все, направленные на ликвидацию, были «партизанами». Вот и призвали тридцатилетних мужиков на военные спецсборы, как это называлось. Ну а я…

После строительного института, военная специальность – инженер-сапёр, 23 года, неженатый. В военкомате сказали – вы, мол, трое резервные. Потому что молодые. Через две недели снова повестка. И снова я резервный. А семейное воспитание жёсткое было, рассвирепел, с майором сцепился – он поклялся отправить меня непременно, и слово своё сдержал. Слишком молодой я был, думал – пронесёт.

И когда оказался уже там – дело было в три часа ночи – командир сводного полка полковник Степанов, который встречал пополнение, раздражённо спросил: «Ты – кто?» И добавил – «идиот, здесь зона боевых действий и атомная война». Я – честь отдаю: лейтенант Подвязников. Больше такого мата никогда не слышал. И он орал на весь плац минут десять, а потом принял кардинальное решение – вот для этого придурка вбить столб и посадить его на цепь, чтобы на станцию даже не совался.

Цепь не цепь, легли в палатке спать. Удивительное ощущение – будто под солнцем загораешь, такой слабенький радиационный фон. А утром – как и остальные, в зону. Укладывать плиты перед первым зданием административно-бытового корпуса, на входе на станцию. Без какой-либо специальной амуниции, нацепив обычный общевойсковой защитный комплект. Эту территорию называли «Красная площадь», ожидая, что должен прилететь на вертолёте сам генсек Михаил Горбачёв. Но Михаил Сергеевич, судя по всему, никакого желания там побывать не испытывал.


Огорчу – дозиметров не выдавалось. Чтобы никого не смущать. Кое-где их носили специалисты, но такие дозиметры имели максимальное накопление 17-19 рентген. И всё. Сколько бы ты ни работал на станции. День в полку – за два, день на станции – за пять. Единственный верный дозиметр был у ротного, выщелкнув за двадцать дней 50 рентген – предельную норму по военному времени. Фамилия ротного была Зуев, а звали капитала просто Зуич. Настоящий русский офицер, сапёр, после Афганистана, с двумя орденами Красной звезды. Человек безумной смелости, он умер через пять лет.

Даже у тех ребят, которых привозили для расчистки крыши третьего энергоблока, были только защитные латы и фартук – тоненький свинец, ни о чём. Их задача – один раз в жизни выйти на 45 секунд и сбросить в реактор свой кусок радиоактивного графита или урана. Однажды наша смена, где меня назначили старшим, отвечала за то, чтобы одеть-снять с них эту амуницию, и естественно пришлось работать с грязной «защитой». Не имея своей, потому как не положено. Они вываливались оттуда красные, как раки. Реально. Будто человека живьём сварили. Мы ловили их, полностью не ориентирующихся в пространстве, руками, ставили на землю и давали некоторое время очухаться. Из-под каждого доставали тот же неисправный дозиметр, отщёлкивали и говорили: ну всё, 18 рентген, свободен…


Соображение, где я оказался, пришло довольно скоро – здесь никто не шутит. Мы сменили в Белой церкви ребят, которые отвоевали две недели, думали – провёдем там примерно столько же. Не помню точно, наверное, на двенадцатый день, возвращаясь со станции, я просто выпал из кабины КАМАЗа – дёрнул ручку и провалился. Земля под ногами ходит, во рту – вкус железа, зверски тошнит. Ротный прибежал: «Ну что, допрыгался? Говорите же тебе – не суйся так часто, никакого здоровья не хватит!»

Вопреки нынешним разговорам, взрывом выбросило только часть реактора, оставшееся топливо плавилось и прожигало всё. Вертолёты зависали сверху, засыпая реактор смесью свинца и бора. В реакторе 12 тысяч рентген. Вертолётчики зачастую возвращались с радиационными ожогами. На моих глазах одна вертушка рухнула вниз, зацепившись лопастью за стропу башенного крана. Лишь жёлтое облачко дыма встало. Мы в тот день отмывали дизельную станцию, метров семьдесят от разрушенной стены четвёртого энергоблока. Показалось, что вертолёт упал прямо в реактор, и сейчас осколки и пыль, выброшенные оттуда, обрушатся на наши головы. Что такое 12 тысяч – это сорок секунд жизни. До входа в ближайшее здание – две стометровки. Как мы преодолели их – не помню…

Нас не отпустили, как предыдущую смену, оставили на месяц, потом на второй… Вообще-то говоря, при открытом реакторе мы, видимо, единственные, кто пробыли там так долго. Уже шло строительство саркофага, и предстояло дочистить всю территорию станции. За Припятью стояла широкая полоса чёрного леса – излучение первого облака из реактора было настолько интенсивным, что деревья сгорели без огня.

Всё, вывезенное с Чернобыльской АЭС, сгружали в могильник неподалёку. Засыпали гравием, закрывали плитами, заливали бетоном – уровень радиационной заражённости падал с 30-40 рентген в час до полутора. Заливали повторно, чтобы сбить ниже единицы. Что такое попасть на «большие фона»? Я несколько раз это испытал – волосы, в буквальном смысле, дыбом встают, и в них электричество щёлкает.

А техника? Она выгонялась в зону и больше оттуда не возвращалась. И ремонтировали её там, где сломалась. Даже если это было очень опасным местом. В крайнем случае, транспортное средство выдёргивали чуть дальше, но незначительно. Ведь металл набирает фон бешеными темпами. Через некоторое время технику тоже выкидывали в могильник. Брали следующую.

На второй месяц прибыло пополнение, и интенсивность наших выездов на станцию уменьшилась. Одновременно роту отправили строить зимний лагерь. Под конец срока я сдал взвод, чувствовал себя уже очень плохо. Оставаться человеком помогала банка самогона, которую принёс Зуич. Последние четыре дня в полку вспоминаю, как совершенный кошмар, видимо, начали отказывать все внутренние органы. И только одно желание – вылезти из своей шкуры.

Нас в таком состоянии везли на самолёт и, поверьте, было уже всё равно – развалится этот старый «десантник» в воздухе или нет. Сколько мы набрали? Легко посчитать – не меньше 150 рентген каждый. Втрое выше критической нормы. На самом деле, карточку радиоактивного облучения на всю смену я, как командир, заполнял сам. Дозы полученного облучения при работе на станции ставились по приказу. Каждый не мог получить выше полутора рентген в сутки. Всех дотягивали примерно до 22 рентген.

Медицина нами в ту пору не слишком занималась. Наверное, все должны были умереть сами, не жалуясь на судьбу. Что, в общем-то, и произошло. Архив полка «случайно» сгорел в Смоленске. О нас вспомнили только в конце 1996 года. К сожалению, телефон последнего из тех, кто воевали со мной по смене, по сроку, перестал отвечать несколько лет назад.

Я живой – достаточно случайно. Через четыре года после возвращения у меня остановилось сердце, и двое суток пролежал дома, прямо на полу, едва закрыв за собой дверь. Но, видимо, господь бог решил, что мне ещё туда рановато…


Когда десантный борт сел на аэродроме Левашово, офицеры и солдаты кубарем покатились вниз – задняя аппарель застыла в полуметре от земли. Они некоторое время лежали за холодной осенней земле, приходили в себя после перелёта, а потом взяли в ближайшем магазине водки. Много водки. В электричке последние дачники испуганно жались по углам, глядя на разгорячённых спиртным военных. На Финляндском вокзале их встречал усиленный наряд милиции. «Вы из Чернобыля? – спросил милицейский капитан. – Тогда единственная просьба – вон тропинка натоптана вашими предшественниками, пожалуйста, с платформы – туда, на вокзал не заходите, в метро не спускайтесь»…


Когда чернобыльцам стали массово давать инвалидности, Алексей Подвязников предпочёл считать себя здоровым. Видимо, не хотел уподобляться тем, кто получил статус ликвидатора, на один день заехав в зону – дать концерт в сводном полку, и не желал стать похожим на расчётливых офицеров Генштаба, которые на дрожащих ногах получали заветную отметку об участии в спецоперации, едва сойдя с трапа самолёта.

Ему положена компенсация оплаты за квартиру, дополнительный отпуск и досрочная пенсия. А ещё 502 рубля в месяц на усиленное питание и 793 рубля в год – вместо санатория.

У Алексея Подвязникова большие планы на жизнь…

 

       Кирилл Метелев, "Наша Версия на Неве", № 15 (374), от 27.04.-03.05.2015