В бойницу, в мешки и плиты влепили заряд гранатомета. В ушах звенит. Тут же под окном гакнул и осыпался еще один взрыв. И сразу еще один. Андрюха-Конь, вытерев голой рукой лицо, едва расщурив глаза, вновь встает к пулемету. Вслепую дав очередь, он вновь трет глаза.
– Второй номер! Лента! – орет он и снова трет глаза. Я вижу под его глазами красные кровоточащие борозды, глаза тоже смазаны красным, и кажется, веко порезано – наверное, в его ладонь впился кусок стекла, и он трет себя этой ладонью, не замечая.
– Они идут! – кричит кто-то.
Глядя в окно, я вижу перебегающие фигуры, много. «Господи! Господи, как их много!» – хочется заорать. Кажется, что чеченцы движутся неспешно. Да, они неспешно бегут, прямо к нам. Зачем они сюда, к кому?
Один из бегущих, выхваченный моим суматошным зреньем, прячется за сараюшку, где располагается кухонька Плохиша, присаживается и, скалясь, кладет гранату в подствольник. Прицеливаюсь и стреляю – в присевшего за сараем удобно стрелять – по диагонали, спрятавшись за стену. Чеченец дергается, но, не боясь выстрела, выворачивается в мою сторону и... Не знаю, стреляет ли он, – я отстраняюсь, поднимаю вверх автомат.
«Косая тварь...» – ругаю себя. И снова: «Зачем они бегут сюда?» Торопясь, словно опаздывая, стреляем.
– Граната! – вскрикивает кто-то рядом со мной.
Вскидываю взгляд, стремясь увидеть легкий овальный слиток, готовый разорваться, и вижу. Граната бьется в сетку на окнах и падает назад, вниз, под окна школы. Услышав уханье разорвавшейся гранаты и надеясь, что взрыв отпугнет чеченцев, я снова пытаюсь выстрелить, но рожок пуст.
И другой, привязанный синей изолентой к вставленному в автомат, тоже пуст. Бросаю их Аружеву, к его столу, где он сидит у рации и снаряжает пацанам рожки.
– Руслан, быстрей! – кричу.
Он смотрит на меня озлобленно, загоняя патроны в чей-то рожок. Я смотрю вокруг, замечаю автомат Язвы, под кроватью Сани Скворца. Подбегаю туда и вижу чей-то носок. «Мой или Саньки?»
Отстегиваю от Гошиного автомата рожки – вижу, что один полный, а в другом – последний патрон. Пристегиваю к своему, смотрю на спины, на лица пацанов. Они перебегают от окна к окну: мокрый, с бешеными глазами Столяр, взвинченный Федька Старичков, Кизя с алюминиевыми спокойными скулами и тонкими губами, Дима Астахов, повесивший трубу гранатомета за спину, Валя Чертков с одним глазом, раскрытым до предела, и другим, совсем не видным, Скворец...
– Андрюха! – ору я Суханову, который так и не сходил с места. – Смени позицию!
Андрюха-Конь хватает пулемет за ствол и перебегает. «Он же руку сожжет!» – мелькает у меня в голове.
Присев на корточки, я примериваюсь, куда мне встать, и вижу чью-то руку, цепляющуюся за сетку, – черную лапу с крепкими ногтями в грязной окаемке. Вслед за рукой появляется лицо, вполне довольное, обильно бородатое. Другой рукой, взобравшийся прямо к «почивальне» чеченец кладет в бойницу, от которой только что отошел Андрюха-Конь, автомат, и я вижу, как ствол начинает подпрыгивать на кладке бойницы, стреляя в глубь «почивальни».
Бегу к окнам, зачем-то бегу к этому лицу, делаю, кажется, два прыжка и стреляю почти в упор в бороду. Палец мой изо всех сил тянет спусковой крючок, но автомат больше не стреляет: суматошно я вставил тот рожок, где был последний патрон. Вытаскиваю из разгрузки гранату, срываю кольцо, бросаю ее в бойницу, вослед упавшему, словно боясь, что он снова полезет вверх.
«Ползут, как колорадские жуки...» – думаю я, в голове мелькает детская картинка, какая-то сельская дорога, конец августа и коларадские жуки, уныло уползающие с картофельного поля, и мои детские ноги в красных сандалиях, подошвы которых уже покрыты влажной коркой жучиных внутренностей с вклеенными в едко пахнущее месиво полосатыми желтыми крылышками.
– Семеныч на связи! – выкрикивает Аружев.
– Семеныч! – орет стреляющий Столяр, не отходя от бойницы.
– Семеныч! – ревет Костя, словно Куцый может его услышать. – Они в окно к нам лезут, Семеныч! Прямо в окно! Вы где там, бляди?
Аружев, подумав мгновенье, вытягивает руку с зажатым в ней динамиком и большим пальцем нажимает на тангенту, давая Семенычу послушать Столяра. Если, конечно, можно здесь что-то услышать.
Астахов, как ужаленный, отскакивает от бойницы, приседает, держа себя за голову. К нему кидается Скворец. Астахов убирает руку, кажется, в голову ему попал осколок. Течет кровь, Астахов зло морщится. Скворец танцующими руками бинтует его. Наверное, Астахову кажется, что бинтует слишком долго, он вырывает бинт из Саниных рук, связывает концы и возвращается к бойнице. По его шее течет кровь. Лицо у него страшное, взгляд – дикий.
Столяр, пригибаясь, бежит к Аружеву, поскальзывается на гильзах, переворачивается через голову и, сидя у ног Аружева, выходит на связь.
– На приеме! – кричит он, назвав свой позывной. Я не слышу, что говорит Семеныч.
– Нас штурмуют! Мы в осаде! Три «двухсотых»! Дока убили! – выкрикивает Столяр, кажется, тоже не услышавший Семеныча.
– Когда будете? У нас раненые! Когда помощь? – кричит он, подождав. Слушает ответ.
– Не понял!
Еще слушает.
– Кашкин не приезжал! Я за старшего! Опять слушает. Бросает рацию на стол.
– Снаряжай, хули сидишь! – орет он на Аружева.
Заставляю себя выглянуть в окно. Кидаю еще одну гранату и, будто в отчаянье, стреляю, поводя автоматом во все стороны, пытаясь хоть что-то увидеть, и в то же время уверенный, что вот сейчас, прямо сейчас вот, в следующую секунду получу в лоб пулю.
Дима Астахов бьет из «мухи» в сарайчик Плохиша. Во все стороны летят доски, банки. Отстраняюсь от бойницы, словно выныриваю. Хватаю воздуха и снова стреляю. Я вижу несколько человек, отбегающих к воротам. Быть может, мне мерещится... И еще нескольких, лежащих на земле, в грязи. Неужели мы их все-таки убиваем?
...Патроны, кончились патроны, рожок пуст.
Ныряя возле бойниц, подскакиваю к Аружеву. Беру свои уже снаряженные рожки и только здесь вспоминаю, что у меня в боковых карманах разгрузки лежат еще два рожка, нетронутые.
– Аружев, к окну! – орет Столяр.
Тот, нервозно схватив автомат, пытается встать, но автомат цепляется ремнем за стол.
Приседает у бойницы Кизя, падает на колени. Никто к нему не спешит – может, не видят. Бегу к Женьке, он держит себя за плечо. Сквозь Женькины пальцы толчками бьется кровь.
Аружев начинает орать, я не разбираю ни слова, но понимаю, что ему не нравится всё происходящее вокруг, не нравимся мы, и он не хочет идти к бойницам и стрелять.
Не знаю, что делать с Женькой. Перевязать надо? Нет, укол, сначала укол. Кажется, я говорю вслух.
– Женя! – говорю я, едва слыша свой голос. – Сейчас, Женя!
Лезу в задний карман разгрузки за индивидуальным пакетом.
– Скворец, помоги! – прошу я, боясь, что обязательно что-нибудь спутаю. – Саня! Санек!
Делаю укол, раскручиваю бинт, при этом поглядывая на кривящегося в муке Женьку, лоб которого покрывается крупным потом, ошалевший от грохота, с липкими и красными руками, оставляющими следы на разматываемых бинтах, которые все равно сразу насквозь пропитываются кровью, как только я их криво и путано прикладываю к Женькиному плечу, пропуская под мышкой, и передавая Сане, сидящему за спиной Жени, – вот в эти мгновенья я вдруг понимаю, что все происходящее погружает меня в состояние некоей одурелой невесомости. И я начинаю видеть вокруг себя все, кажется, что я вижу даже то, что происходит у меня за спиной.
Вижу мертвого Степу Черткова, лежащего на кровати, повернувшего в сторону окон деформированную голову, и его брата Валю, который, отстреляв, меняя рожки, смотрит на Степу неотрывно. И я вдруг понимаю, что они похожи с братом – сейчас еще больше, чем когда один из них был жив – своими бордовыми, одноглазыми, страшными лицами.
Дима Астахов идет за рожками к столу, где все еще кричит Аружев. Подойдя, Дима бьет Аружева в лицо, очень спокойно и очень сильно, и тот падает, сшибая стул, и рацию, и еще что-то. Взвизгнув, выскочил из-под Аружева Филя, оказывается, лежавший где-то возле.
Аружев пытается подняться и даже поднимает вверх автомат, но Астахов, перешагнув через стулья, вырывает у него ствол и наступает ему на лицо. И даже не убирая ногу, которую силится сдвинуть Аружев, отстегивает рожки от его автомата и вставляет в свой. Тельник Астахова бурый, сохлый, пропитавшийся кровью, текущей из-под кривой повязки его на голове.
Федя Старичков, сделав короткую очередь, отбегает в угол. Уверен, что его ранило – но его рвет.
И еще вижу Столяра, который вызывает по рации Кешу Фистова, отправленного им на чердак, к чердачному окну.
– Кеша! – кричит Столяр в рацию. – Работай по «хрущевкам»! Там снайпер!
Ритм сердца, ритм восприятия, ритм происходящего схож с ритмом движения ложки или нескольких ложек, положенных в кастрюлю ребенком, бегающим по квартире с этой кастрюлей с целью произвести как можно больше шума.
И, наверное, надо просто успокоиться, принять какие-то решения, но как трудно это сделать, как трудно...
– Ташевский! – кричит Столяр. – Вниз, к Хасану надо сходить! Не отзываются они! Может, чехи в школе! И к Фистову зайди, тоже молчит. Всю школу обойди!
Мы тащим скривившегося от боли Женьку к кроватям, укладываем его.
– Пойдем, Саня! – зову Скворца, пытаясь перекричать грохот. – Магазины полны? Гранаты есть?
– Рация! Рацию проверь! – орет Столяр. Не слыша слов, я угадываю по его губам и по жестикуляции, о чем он говорит.
«Что там, на улице? – думаю. – Где они?»
Не хочется смотреть в бойницу. Не хочется бежать вниз, к Хасану.
Ни в чем себе не сознаваясь, бессовестно глупя, направляюсь сначала на чердак, подальше от ужаса, от огня, как кот на пожаре.
Бегу и матерю себя за страх безбожный.
«Все нормально! Сейчас к Кеше забежим и вниз!» – клянусь себе.
Кажется, что со стороны оврага вообще нет стрельбы. Значит, мы не окружены? Быть может, нам стоит уйти? А как же пост? Школа, что ли, – пост? Кому она на хер нужна? Что вообще мы тут делали?
– Кеша! – удивляюсь я, забравшись на чердак. – Ты чего?
Кеша сидит у самого выхода, сжимая в руках винтовку.
– Я снаряжал, – отвечает Кеша. Возле ног его рассыпаны патроны.
– Чего ты «снаряжал?» Ты почему не на позиции? Кеша, сучий сын, быстро, блядь, на место!
Крича, я возбуждаю себя и сам забываю, что трусил только что.
Кеша послушно ползет к одному из мелких окошек, обложенному мешками с песком. Мешки сверху придавлены короткой плитой, которую мы в муках притащили сюда еще в первые дни после приезда.
Я хочу еще что-то прокричать ему в спину, злобное, но не кричу, – мне кажется, что сейчас не надо кричать. Хочу сказать ему, что убили Язву и ранили нескольких парней, но боюсь его напугать, боюсь, что едва мы уйдем, он снова забьется куда-нибудь в угол.
– Кеша, я прошу тебя. Поработай, брат.
Кеша, не оборачиваясь на меня, укладывается. Передергивает затвор и сразу стреляет.
Мы поочередно забегаем с Саней в открытые комнаты, где организованы посты.
В соседних с «почивальней» кабинетах нескольких парней зацепило, никто не знает, что делать с ранеными, как перевязать, как положить, чего вколоть.
Стреляем с Санькой отовсюду.
Из кабинетов, выходящих на овраг, никого не видно – чичи напоролись на растяжки и, видимо, больше не полезли. Кроме того, там грязища непролазная, жуткая. Пацаны все равно стреляют, не жалея патронов. Отдаю себе отчет, что мне не хочется уходить из тех кабинетов, где стрельба ведется для острастки, где пацаны кусты бреют. И заставляю себя уходить.
В каждой комнате спрашивают, когда помощь. Я не знаю, когда.
Перескакивая через несколько ступеней, спускаемся к посту Хасана.
Плохиш сидит на лестнице между первым и вторым этажами и пускает длинную слюну.
– Плохиш, ранен? – я заглядываю ему в лицо, присаживаясь рядом.
Плохиш поднимает коричневую рожицу, смахивающую на тортик, с двумя вензелями белесых бровок.
– Песка обожрался – говорит он.
И снова плюет.
Глаза его чуть дурные, словно он пьян.
– А пацаны? – спрашиваю я и, глядя на Плохиша, понимаю, что он не слышит.
Саня спешит вниз.
– Контузило? – кричу я Плохишу.
Плохиш снова поднимает на меня взгляд и спокойно отвечает:
– Какой, бля, «контузило»... Хасан прямо над ухом ебанул из автомата. Не слышу ни хера. Придурок чеченский...
Иду вслед за Саней. Отмечаю, что стрельба чуть поутихла. Несколько раз слышу голос Столяра по рации:
– Прекратить огонь! Прекратить огонь! Вести наблюдение!
«Неужели отошли?» – думаю я недоуменно и радостно.
Увидев пацанов, Хасана и Васю, я готов заплясать от счастья, и пыльная рожа моя расплывается в самой нежной улыбке, которую способно выразить мое существо.
– Ну и позиция! – говорит улыбающийся и возбужденный Хасан. – Стреляем только в дверь.
– Егор, ты прав был, – перебивает его Вася. – Из «граника» дали по нам
– Попали?
– Попали – мы бы тут не сидели. От ворот, наверное, стреляли. Под лестницу выстрел пришелся. Нас всех аж подбросило... А потом, как чичи до школы добежали, стали гранаты в коридор кидать. Катятся как... как его, блядь, когда шары катают?
– Как в боулинге, – подсказывает Хасан.
Вася смеется, довольный.
– Весь туалет гранатами закидали, ироды... – добавляет Вася.
Стены коридора изуродованы, словно их вывернули наизнанку. Потолок осыпался до деревянных перекладин.
– Сань, ты сказал... про Гошу? – спрашиваю я.
Саня кивает головой.
Пацаны молчат. Закуриваем – ну что еще можно сделать?
По школе, кажется, уже не стреляют. Но кто-то в школе не унимается, бьет одиночными.
Столяр, вызвав по рации Кешу, ругается:
– Хорош, друг! Уймись. Мертвые они, мертвые...
Видимо, Кеша стрелял по трупам, валяющимся во дворе.
В коридоре тоже лежит труп – лицом вниз, руки вытянуты, кулаки сжаты. Натекла лужа крови.
– Он... точно убит? – спрашиваю я
– Ты на голову посмотри ему, слепой, что ли? – говорит Вася Лебедев.
Я смотрю и вижу, что темя лежащего словно изъедено червями. С отвращением отворачиваюсь.
Спускается вниз Плохиш. Прикладывает руки к ушам, крутит головой.
– Чабан, он и в Святом Спасе чабан, – говорит Плохиш. – Чего смотришь? – с деланной злобой кричит он на Хасана.
Снова смотрю на мертвого.
– «Хаса-а-ан!» закричал, когда вбегал, – улыбаясь, врет Плохиш, заметив мой взгляд. – «Хасан! Нэ стрэляй! Я же брат твой!» Этот придурок встал ему навстречу: «Узнаю тебя, брат!» – вопит...
Смеемся, даже Хасан скалится.
– Плохиш, а ты знаешь, что Астахов твою кухню разхерачил из «граника»? – спрашиваю.
– Серьезно? Идиот, у меня же там заначка. Нет, правда? Ну идиот! А жрать чего будем?
<z>Захар Прилепин</z>