Я помню, как радовался Гоча. Тому, что теперь сможет въезжать на новой коляске даже на кухню, ведь старая не проходила в дверной проем. А потом мы пили грузинскую чачу, и гостеприимный хозяин развлекал нас веселыми рассказами о загранице, откуда только что вернулся с протезами, на которых, увы, почти невозможно ходить. Мы пили, и становилось чуть легче. А за окном – казалось, протяни руку и дотронешься – торжественно колыхался флаг на здании районной власти.
На кухне у Гочи тоже есть флаг – национальный грузинский. А еще у Гочи есть орден. Да первая группа инвалидности. Да огромное желание жить...
С того времени многое изменилось. Лифт работает. Появилась в квартире какая-никакая мебель. Сделан ремонт. И хозяин встречает меня на той, привезенной коляске. И мы располагаемся в той же кухне, у национального флага Республики Грузия. И вместе с диктофоном я вытаскиваю из сумки клей «Момент» – дешевые заграничные протезы часто нуждаются в мелком ремонте. Ну что, Гоча, начнем?
– Ты был одним из десяти первых членов Ленинградского совета инвалидов-«афганцев»...
– Знаешь, это громко сказано. Ну да, все началось в 89-м году. В мае. Меня позвали в обком комсомола, сказали, что создается такая организация, которая будет заниматься проблемами инвалидов, и предложили в нее войти. Я дал согласие.
Мне тогда трудно было находиться в Доме политпросвещения. Месяца не прошло после трагедии в Тбилиси. А это здание я напрямую связывал и связываю до сих пор с красными. Сейчас о них очень много говорят и все их ругают, поэтому я не буду это делать. А красный цвет я связывал с грузинской трагедией.
В совете каждому определили направление работы. Мне достались «Национальные проблемы и связь с прессой». Если честно, я до сих пор не могу понять, что это такое...
– Ты знаешь, что в числе разгоняющих в Тбилиси тоже были «афганцы»?
– Да. Солдаты, которых только что вывели из Афгана, они дослуживали в Кировабадском десантном полку – в нынешнем Гянджи, в Азербайджане. Даже на видеокассете, на которой запечатлена эта трагедия, четко слышен возглас генерала. Он говорит, что мы уже научили уму-разуму афганцев и этих чурок научим.
– Ты сказал, что был на похоронах в Риге. Многим известны твои дружеские отношения с Юрисом Подниексом...
– Для меня действительно странно, почему столь известный человек, который сейчас большую часть своего времени проводит за рубежом, дружит со мной. Но, скорей всего, не из-за того, что я – инвалид, что бедненький такой... Он просто хороший добрый человек, у которого не закружилась голова от своей удачной карьеры. Я, честно, не знаю... Я знаком со многими нашими и зарубежными журналистами, киношниками. Они бывали у меня. Но были и сплыли... А вот с Подниексом... Причем со мной дружит вся его съемочная группа... Мы говорим с Подниексом о простых вещах. Совсем мало о политике, чуть-чуть о том, что жрать нечего. Да же ему, оказывается. О сексе я вообще с ним не говорю – он гораздо старше, ему 42 года, и я не могу общаться с ним на такую тему. Так просто... Болтаем. К кино я отношусь очень хорошо. Очень люблю документальные фильмы, которые связаны с историей любых народов мира, фольклором. Меньше люблю игровые – там, где воюют. Не люблю фильмы ужасов. Люблю кино, к сожалению, больше, чем театр.
Хотя, сколько себя помню, в искусстве я ставил на первое место классическую музыку. Из композиторов – Бетховена. Очень люблю оперу. До армии установил своеобразный рекорд – был в Кировском театре на опере за два месяца шестнадцать раз. Как? Работал рядом с театром, на почте. Через знакомого, который продавал в театральном буфете булочки и соки, доставал билеты.
– Гоча, не секрет, что тяжелых инвалидов – первую группу – широко используют в личных целях самые разные организации. Например, для сокрытия налогов. Тебя тоже?
– Да... Что я могу тебе сказать... В каждом внимании есть своя выгода. Любая... Кооперативы. Они заключают со мной трудовые договоры, якобы, на работу. Я понимаю призыв ребят из Фонда инвалидов и семей погибших – не продаваться. Мол, они отстегивают мне сто, а экономят на мне тысячу за счет уменьшения налогов. Пусть! Пусть так. Мне же никто не предложит даже эти сто рублей! И я не называю это продажей. Кооперативов хватает, и я получаю свои «нетрудовые доходы». Эти доходы очень помогают мне жить. Наверное, если государство нас так обмануло и жестоко наказало, мы тоже имеем на это право...
– Как ты считаешь, в чем сегодня в первую очередь нуждаются «афганцы»?
– В решении социальных проблем. Как бы там не говорили: культура – очень хорошо, досуг – прекрасно, но важнее жилищные условия, пенсионное обеспечение, без сомнения – протезирование. То, с чего должна начинаться нормальная жизнь. Это элементарные вещи, которые должны быть у каждого инвалида.
– А говорят, ты машину продал...
– Единственное, что у меня осталось – это моя личная свобода... Гоча продал, значит, продал. Это его дело.
– Не было другого выхода?
– Да, действительно. Я продал свою вещь. Я ведь не мухлюю с чужими книгами, с чужой обувью, с чужими деньгами. И не покупаю, не строю на этих деньгах что-то для себя лично. Я всегда говорил, что если потребуется ехать к какому-нибудь инвалиду в Выборг и выносить за ним судно, я сделаю это и сделаю бесплатно.
– Ты – человек верующий?
– Да.
– Сейчас принято обращаться к религии...
– Поэтому мне и не хочется говорить на эту тему. Мода. Церковь всегда была известна помощью ближним, особенно пострадавшим и инвалидам. В Грузии, например, есть всегрузинский инвалидный союз, благословленный патриархией. Его второе название, в прямом переводе с грузинского – «Божьи дети». И патриархия активно участвует в работе этой организации. Кстати, моя мечта с детства – побывать в городе великого Царя – в Иерусалиме.
– Гоча, я знаю, что ты собираешься протезироваться в третий раз. И готов для этого продать свой орден...
– Я не хочу строить из себя великомученика. Мне, наверное, повезло, что наша часть была не самой боевой в Афганистане, обычное охранение. И одно время после армии я даже стеснялся говорить об этом. И о том, что я почти не принимал участия в ужасных вещах. Сейчас я пересмотрел свое отношение к этому.
Орден достался мне не совсем заслуженно. Как известно, был указ – награждать всех тяжелораненых. И я знаю, что ребята-«афганцы», которых наградили еще ТАМ, обижались на то, что нам вручили боевые награды в Союзе. Наверное, они правы.
И еще. Где бы я не получил этот орден – ТАМ, здесь, я не могу относиться к нему с уважением. Хотя у моего отца с Великой Отечественной – два таких ордена Красной Звезды. Эта награда связана для меня, прежде всего, с советским государством, которое убивало людей в Венгрии, Чехословакии, Латвии, Литве, Армении... И в этом виновата сама Советская армия. И именно те советские офицеры с планкой этого ордена на груди, которые наказывали в Тбилиси ни в чем не повинных моих соотечественников.
Я, конечно, не хочу оскорбить тех, кто действительно заслужил этот орден. Я высказал лишь мое личное отношение к награде. Однако хочу сказать, что после того, как в Ленинграде в узком кругу стало известно мое решение продать орден, мне звонили уже несколько боевых «афганцев», которые с удовольствием продали бы и свои награды в Германии. Но не для протезирования – все они не ампутанты, а для того, чтобы приобрести какие-то шмутки. А поверь мне, на эту сумму можно купить даже новый западногерманский автомобиль.
Буду ли я чувствовать моральные угрызения? Нет. У меня просто нет иного выхода. Я хочу ходить сегодня. В Германии нам сделали очень дешевые протезы, причем виноваты в этом не немцы, а наши, выделившие мизерную сумму. Я практически не хожу. Почти два года. В лучшем случае, дня два в неделю. И я могу отпротезироваться нормально, только продав этот орден. Нормальный протез на Западе стоит не менее 15–20 тысяч марок. Только один протез. Умножь... Это совершенно невообразимая сумма.
Понимаешь, надеяться на кого-то... Я верю, что у российского правительства, у грузинского правительства нет возможности помочь. Я уверен, что они сочувствуют и хотят поддержать чем-то инвалидов-ампутантов, но... Продать орден – это единственный выход. Благодаря этому я могу начать ходить. Я больше не хочу чувствовать себя таким, сидящим в коляске...
(ленинградское информационно-публицистическое издание «К Совести», 1991)
Прошло девять лет
– Когда я попал в Афган, мне было 19. Не могу сказать, что я туда рвался. Когда перед отправкой нас выстроили на плацу, и командир минут 15 читал лекцию, я никак не мог понять, какая связь между мной и мировым империализмом? Мне было смешно от выражения «интернациональный долг», и от того, что я призван остановить вконец оборзевших американцев.
Час мы летели в Афган, и вдруг очутились в 14-м веке (там другое летоисчисление). Глиняные дома, женщины в паранджах. Нам раздали разговорники и книжки про местные обычаи. Это было так интересно! И я полюбил эту страну...
...А потом подорвался на мине. В воскресенье, 29 июня 1986 года. Сначала я не понял, что произошло. Как будто по голове кувалдой ударили, и колокольный звон в ушах поплыл. Упал, хотел согнуть колени и понял, что не могу. Тут подъехала медицинская машина с включенными фарами. Я обернулся... врач закричал: «Не надо туда смотреть!», а я уже знал, что там увижу. Почему-то я думал: «Как я сообщу родственникам, что у меня нет ноги?» Через несколько дней в реанимации я узнал, что мне ампутировали обе ноги. Там некогда было обдумывать свою судьбу. От уколов я все время спал. Думал иногда о протезах: «Ходят же люди на этих штучках?» Я все время радовался, что буду жить.
За несколько месяцев до подрыва я лежал в том же кабульском госпитале с воспалением легких. И сейчас сообщил медсестрам терапевтического отделения, что снова попал сюда. Через 10 минут они прибежали и потом часто навещали. В первую неделю они очень помогли мне, и я не нуждался в психологической помощи.
Через 4 месяца и 2 дня я выписался из госпиталя. Врачи были удивлены, как быстро зажили мои ноги. Не знаю почему... Может, потому что до армии я много бегал? Потом я часто приходил в госпиталь. Начальник отделения просил меня навещать ребят, которым ампутировали ноги, и они считали, что все кончено. Через полтора года я уже неплохо ходил без костылей. Ребята и их родственники, глядя на меня, приободрились. Потом я поехал к родным, в Тбилиси. О войне они не вспоминали. Общались со мной так, будто я полтора года просто был в Питере. Мне повезло. За пенсией ходили мои родители. Два с половиной года я абсолютно не общался с властями. Только на третий год я понял прелести этого общения. Тогда я уже жил в Питере. Достаточно было походить по городу, и вся реабилитация шла насмарку. Если просил пропустить меня без очереди, люди, видя мою нетвердую походку, кричали: «Нажрался с утра», хамили в транспорте, если сидел безногий или безрукий «афганец». Не потому, что не видели, что это инвалиды. «Мы тебя туда не посылали», – кричали они. Очень многие ребята не выдерживали такого отношения, начинали пить. А потом медики культурно сваливали все на какой-то синдром. По-моему это просто дефицит нормального общения. Мы не просили усыпать нас розами!
В 19–20 лет очень тяжело пережить такое отношение общества к тебе. Я хорошо понимаю ребят, которые хотели вернуться в Афган. Я и сам хотел. Просто еще раз увидеть своих. Афган... 10 лет я любил эту страну. А сейчас мне абсолютно безразлично, что там творится и не снится он уже давно, Афган...
Сейчас Гоча заканчивает Академию госслужащих, работает на компьютере. Свои, «афганцы», пригласили его играть в баскетбол. За несколько лет Гоча со своей командой колясочников объехал много стран. И очень жалел, что пришлось бросить баскетбол, локоть повредил. Но когда рука заживет, он вернется.
<z>Кирилл Метелев, Михаил Тарасов</z>